Он помнит, как рассказывал все это полиции.
Он помнит, как ездил кругами, пытаясь найти местечко, где можно припарковаться. Он помнит, как ему в голову пришла мысль, как он предположил, что Эмбер эта идея не понравится, и как он приятно удивился, когда идея ей не просто понравилась — она была в восторге.
Он помнит, как они пробрались в складское помещение, в котором он работал за гроши. Он помнит, как думал, что отпереть чей-то личный склад (его могли уволить! Это было так незаконно!) и завести туда дающую девку непристойно и опасно. Полная темнота. Так возбуждает.
Он совершенно точно помнит, как трахал ее, хоть он и называл это для репортеров «близостью».
И не важно, как долго он проживет, он не забудет, как она копалась в своей сумочке в поисках сигаретки после секса — и щелкнула зажигалкой. Он не забудет, как обнаружил тела.
Я убил тех восьмерых человек с помощью топора, но не порубил их. Я использовал тупой край, чтобы превратить их головы в неузнаваемое месиво. Именно поэтому пресса прозвала меня «Убийца Обухом» — смело можно считать это худшим прозвищем для серийного убийцы.
Терренс позвонил своему боссу, а затем в полицию.
Я, конечно же, арендовал складское помещение под вымышленным именем и убедился, чтобы мои жертвы, возрастом от двадцати двух до шестидесяти четырех, никак не были между собой связаны. Были и мужчины, и женщины; мне было плевать, лишь бы они ломались, когда я по ним ударяю.
Не важно, как осторожен я был и как аккуратно заметал следы, самым слабым местом в моей череде убийств было то, что я оставлял трупы. Конечно, я бальзамировал их, чтобы уничтожить запах — не только для того, чтобы избежать разоблачения, но и для себя, — но они все лежали там, разложенные на брезенте, все восемь — моя собственная непристойная проба пера в искусстве.
Я не мог шастать по Штатам, пока ФБР расследовало дело с кучей трупов, поэтому заплатил какую-то невероятную сумму денег и получил удостоверение с новым именем в Мексике.
Как оказалось, то ли я был действительно хорош в том, что делал, то ли власти были действительно плохи. Меня так и не идентифицировали как убийцу, по крайней мере, я об этом ничего не слышал.
И двадцать пять лет я провел, прячась в страхе.
Но теперь хватит.
Я аккуратно тычу ему в нос обухом топора.
— Догадался уже?
— Вы не можете винить меня, — настаивает Терренс. — Я вас не знал! Я ничего не делал!
— Разве Убийца Обухом еще хоть раз кого-то убил? — спрашиваю я, снова тыча в него топором, на этот раз сильнее. Не так сильно, чтобы сломать нос, но достаточно, чтобы оставить красную отметину. — Ты знаешь, каково это — отказаться от подобного кайфа? Ты знаешь, каково это — каждую секунду бояться, что полиция вот-вот выбьет твою дверь?
— Но почему я? Почему не копы? Почему не парни из лаборатории? Почему вы преследуете меня? Я против вас ничего не имел! Я даже не знал, кто вы такой!
— Я не могу убивать всех, кто причастен к этому делу. Это было бы нелепо, Терренс. Именно ты все начал. Тебе не стоило говорить. Тебе нужно было просто уйти.
Я ощущаю, что сам начинаю говорить немного безумно. Я понимаю, что это не его вина, что было бы безумием думать, будто он мог не вызвать полицию. Но я его презираю. Мне плевать, насколько это нелогично. Если бы моя голова работала нормально, то я бы не убил восемь человек забавы ради.
— Что вы хотите со мной сделать? — спрашивает он.
— Я собираюсь разбить тебе лицо этим топором. В конце концов я проломлю тебе череп и доберусь до мозга, но собираюсь начать с нижней части твоего лица и буду бить, пока у тебя совсем не останется челюсти. Если бы у меня был какой-нибудь препарат, чтобы держать тебя в сознании на протяжении всего процесса, я бы воспользовался им, но, к счастью для тебя, у меня его нет, так что тебе может повезти, и ты вырубишься на каком-то этапе еще до того, как умрешь.
Терренса начинает тошнить на грудь и веревки.
Он кашляет и отплевывается, и на мгновение я начинаю думать, что он на самом деле задыхается. Я уже готов что-то предпринять, когда он, наконец, произносит:
— Почему сейчас?
Причин не говорить ему этого нет, раз уж он умрет через несколько минут. Но я не хочу. Ему не стоит знать, что у меня был инфаркт, — небольшой, как потом выяснилось, но жутко страшный — и что я, лежа на полу своей халупы, еле дыша, думал о том, как бездарно я потратил последнюю четверть века своей жизни.