«О чем будет доклад?»? «Что такое коммунизм?»? «Хм-м,? проворчал он.? И тем не менее я пойду».
«Кстати, госпожа Либерман, вы пропустили две последних строчки из „Погибшего ребенка“? Почему?»? спросил меня Гейнц.
«От волнения, конечно. Я забыла перевернуть страницу. В конце нашего вечера меня сбила с толку абсолютная тишина». Говорить об этом мне неприятно. Но Гейнц смеется с таким пониманием, что я тоже смеюсь.
«Когда устроим следующий вечер?»? спрашивает он.
«Думаю, скоро. Вот тогда почитаем наших современников».
«Да оставь ты госпожу Либерман в покое! Неужели не видишь, как она устала? А ведь ей еще домой далеко идти».
Вальтер тянет Гейнца за рукав, а то бы тот еще остался сидеть.
«Доброй ночи, ребята!»
На следующий вечер заседание актива. Когда мы здороваемся, каждый говорит мне: «Спасибо за вчерашний вечер». Или что-нибудь в этом духе. Только один молчит. Руди К. Неужели он так далек от искусства?? размышляю я. Да, это так. Вот еще одна причина, по которой у нас нет личного контакта. Наши отношения натянуты и очень прохладны. Его обижает то, что им командует женщина. Мне доставляет мало удовольствия дважды в день с ним встречаться. По-русски он мало понимает. Мне приходится ему ежедневно диктовать последние новости. Однажды он опаздывает. Я встречаю его не очень приветливо. В конце концов, я всегда прихожу во время. Он говорит, что его задержали новички и, между прочим, спрашивали его, не жена ли я ему. По-видимому, он хочет меня позлить. «Ну и идиот! Да, я имею в виду вас»,? вырывается у меня. Обычно я стараюсь быть с ним терпеливой. На этот раз не удержалась. Да, я строга с активистами. Но вместе с тем? я имею право это сказать? обращаюсь с ними по-человечески. Я многого требую, но многое для них и делаю.
Еврейская рота в лагере
От продолжения этой неприятной сцены меня избавляет вызов к воротам. У ворот стоят сорок три пленных, отказывающихся идти в лагерь. Это румынские евреи. Но они в форме фашистского вермахта. Я обращаюсь к ним на идиш. Этого мне не следовало делать, ибо теперь многие плачут. Какой-то горбатый старик громко всхлипывает. Но они идут за мной. Я веду их в комнату актива румын.
Румынский руководитель актива говорит с ними по-румынски. Здесь много румын, говорит он. Румыны успокаиваются. По крайней мере им не придется снова иметь дело с немцами. Руководитель актива предлагает им сесть. Я иду на кухню и говорю, чтобы им принесли суп, хлеб и чай. Прошу, чтобы порции были побольше. Люди целый день ничего не ели. Еду сразу же приносят, но съедают ее еще быстрее.
Мужчины обступили руководителя актива, все сразу ему что-то говорят. Когда я вхожу в комнату, они окружают меня. Они кричат наперебой: «Ради бога! Мы ведь не нацисты!», «Мы не солдаты!»,? «И мы не капиталисты! Мы простые евреи, которые случайно остались в живых. Понимаете?»
«Как я могу вас понять, если вы все говорите сразу. Сядьте, пожалуйста, успокойтесь, и пусть кто-то один расскажет».
«Мендель, говори ты»,? решает тот, что постарше, горбатый.
Мендель, приземистый, рыжий мужчина лет сорока, начинает:
«Горе мне, как часто мне еще это надо рассказывать! Ну, так вот: мы все прятались в различных деревнях. Где была какая нора, мы в нее заползали. Неделями не видели неба. Думали, что мы спасены. Но пришли эти бандиты, нашли нас, согнали, как сгоняют коров, погрузили на грузовики и увезли. Что еще сказать вам? Мы видели себя уже в Освенциме. Что там было, этого вы себе представить не можете!»
«Э, ты слишком болтлив,? прерывает его горбатый.? Эта женщина хочет лишь знать, почему мы в фашистской форме. Ну, говори дальше».
«Почему? Это я тоже б хотел знать. Нас заставили ее надеть, и баста. Пойми-ка немцев, как будто бы они нас не могли укокошить в наших лохмотьях. Они заставили нас разминировать дороги, по которым они бежали. Возьми их нелегкая! Больше двухсот из наших людей погибли на этом деле. Это было в России. Харьков называют этот город. На наше счастье, Красная Армия опередила их. Фашистов взяли в плен, ну и нас заодно. Ох, горькая наша доля! Ох, какая горькая! Ну слава богу, мы остались в живых».
«Что теперь с нами будет?»? хотел узнать горбатый.
Что я могла ему ответить? Чертовски трудная ситуация, с одной стороны, а с другой стороны… Я пытаюсь подсластить им пилюлю. Рассказываю об одном румынском еврее, который находится здесь, в лагере. Он добровольно пошел в фашистский вермахт, подделав бумаги. Делал все, что делали и фашисты. И кто знает, что он делал. А здесь он все время ссылается на то, что еврей, жертва, хочет получить поблажки. Что я должна с ним делать, по вашему мнению?
«Размозжить ему череп»,? говорит Мендель.
«Ведь это настоящий бандит!»
«Ну, его череп я оставила в покое. Но его я послала на самую тяжелую работу»
«Хорошо, очень хорошо. Но мы? Мы ведь честные люди, настоящие жертвы».
«Может, и так, но кто теперь это может проверить? Это вы должны понять. Здесь ваша жизнь в безопасности. Война ведь не будет продолжаться вечно. Вы сами видели, как Красная Армия гонит фашистов».
«Но все-таки нам должны предоставить условия получше?»
«И это невозможно. Да и это было бы не в ваших интересах. Только усложнило бы вам жизнь, способствуя антисемитизму. Работать, даже тяжело, полезнее для здоровья, чем шататься без дела. И жить в мире с другими тоже очень важно».
«И нами снова будут командовать немцы?»? разволновался Мендель.
«Ни в коем случае. Вы сами выберете командира роты. Я еще скажу, куда вас пошлют работать».
Среди них было большинство ремесленников. Горбуна поставили банщиком. Сапожник и портной получили направление в мастерские. Все другие были посланы в бригаду каменщиков. Там очень нужны были рабочие руки. И кто знает, думала я, может, им пригодится еще эта профессия. А Зепп Ш. будет хорошо обращаться с ними. В этом я была уверена.
Поначалу они разбегались, так же как все остальные. Командиром роты у них стал Мендель. Он носился по территории, собирал своих людей. Натыкался на кого-нибудь, начинал ругаться:
«Да вселится злой дух в отца твоего отца! Да поглотит тебя земля! Разве ты человек? Нет, ты не человек. Ты скотина!»
Но прошло два-три месяца, и они привыкли к тяжелой работе и к жизни в лагере, насколько к ней можно привыкнуть. С румынами они жили в дружбе. С немцами дела иметь не хотели. Трудности возникали только тогда, когда подходили еврейские праздники. Почти все они были религиозны. В эти дни они просили освобождения от работы. Но ведь если разрешить это одним, то придется разрешить и другим. А поскольку в лагере было много различных национальностей и вероисповеданий, то исключения делать было нельзя. Я решила пока что обойти этот вопрос. Время лучший лекарь.
Богослужение
Когда в лагере появились «суздальцы», пришлось позаботиться и о воскресных богослужениях. Они привели с собой пастора, протестанта. Я попросила его к себе. Передо мной стоял щупленький, съежившийся человечек. Он отказался присесть. Я сказала ему:
«Если хотите служить службу, можете воспользоваться столовой». А он ответил мне: «На коммунистов работать не буду».
«Вы часом не спятили? Нам ведь богослужение не нужно. Оно нужно вашим соотечественникам. Эх вы! Проповедуете любовь, а сами источаете ненависть. Такие ненавистники? плохие пастыри душ. Идите!»
Я направилась к Петрову в лагерь номер один. Может быть, тот что посоветует. Может, в этом большом лагере я найду духовное лицо. Выхожу из ворот и вижу: стоит пленный и просит часового разрешить ему пройти. Тот звонит майору. Я беру у него трубку. Этому пленному разрешают пройти в лагерь, если я провожу его. Он говорит на ломаном немецком языке. Узнаю, что он итальянец. Хочет рассказать свою историю, но мы уже пришли.
«Товарищ майор, вот тут один добровольно просится в лагерь».
«Наверное, сошел с ума»,? ухмыляется майор.
«Сошел, сошел,? отвечает итальянец по-русски.? Я как раз из сумасшедшего дома убежал, здесь, во Владимире. Меня хотели выписывать и отправить назад в Суздаль. Но я не хочу в Суздаль. Там я снова сойду с ума. Я хочу здесь остаться и работать. Ведь здесь есть и итальянцы, не правда ли? Я могу с ними работать. Я антифашист».