Кровопивец! Как же тебя почувствовать? Интересно, у растений есть сознание? Может, какое-никакое всё-таки имеется? Почему я тебя не вижу? Ты — всего лишь призрачное сияние, бесформенное облачко, которое не то, что уцепить, ощутить невозможно.
Партизан затих. Конец?
Я уселся на мокрую траву возле кровопивца; ноги калачиком, а сам качаюсь, как берёзка на ветру. Что ещё делали, когда лечили Настёну? Песню пели! Странная была песня: гудение пополам с жужжанием. Попробую, вдруг, именно этого кровопивцу и не хватает? Зажмурился я, загудел, зажужжал, а про себя бормочу полумолитву-полубред:
— Лес, помоги, тебе что, трудно?! Я знаю, ты можешь! Я сам видел… понимаешь, лес, хороший человек помирает! Он любит тебя, лес. Ну, ладно, пусть не совсем любит. Может, даже, наоборот… но он всегда с тобой, он без тебя и вовсе не он!
Допускаю, что в лесу есть специальное хранилище знаний. Возможно, я подключился к такому хранилищу. А может, всё произошло совсем по-другому, но только в какой-то миг почудилось, что я понял: если Партизан не захочет помочь себе сам, лес помочь не сможет. Это же яснее ясного!
В тот самый миг, когда показалось, что сознание вот-вот меня покинет, что сейчас я грохнусь рядом с кровопивцем, и больше не встану, я и нашёл то, что мне было нужно. Поплыло, завертелось, и я увидел слабый, мерцающий огонёк — безвольный и гаснущий. Партизан? Отзовись, Партизан. Отзовись, отзовись, отзовись.
Ко мне потянулся мотылёк умирающего сознания. Жизнь, она хорошая, дядя Петя. Бывает гадкой, ужасной, а другой у нас с тобой нет, и не предвидится. Значит, нужно цепляться и за эту. Борись, Партизан, сдаться мы всегда успеем! Не страшись леса. Он тебе не враг. Откройся ему. Смотри, как надо. Ты умеешь. Да, ты правильно делаешь! А теперь ори, да так, чтобы у чёртова леса зазвенело в ушах, и потемнело в глазах. Пусть его проймёт, гада бездушного! Со всей дури кричи: «Я хочу жить! Я хочу жить! Я хочу жить!» Лес услышит. Обязательно услышит.
Лес услышал…
У меня получилось, и — я откуда-то это понял! — теперь всё будет хорошо. Мотылёк умирающего сознания разорвал паутину боли. Он запылал яростным пламенем. В почти мёртвое тело по капле потекли необходимые живительные соки. Тяжко стряхнув липкий дурман, я открыл глаза. Спелёнатый, опутанный травяными нитями, Партизан спал. Его щёк слегка коснулся румянец. Друг, что мог, я для тебя сделал. Дальше, как-нибудь, сам, а мне нужно отдохнуть.
Я побрёл к своим. На меня вытаращились. Савелий попытался встать, но Степан положив ему руку на плечо, что-то зашептал; механик успокоился. Ренат опасливо подвинулся, освободив место у костра; и когда успели разжечь? Я сел, озябшие ладони потянулись к огню. Оказывается, я продрог. Ух, как трясёт, зубы выбивают чечётку. А вы думали, легко творить чудеса?
— Получилось, — сказал я, одолевая дрожь.
— Что получилось-то? — спросил Степан.
— Партизана я вылечил, вот что.
— Хорошо бы. А то мне в последнее время частенько из-за тебя прилетает в морду, — Ренат потёр скулу, на которой багровела свежая ссадина. — Когда в следующий раз захочешь поколдовать, ты сперва свяжи Савку, а с меня хватит. Этот бугай хотел тебе шею свернуть, когда ты отдал Партизана этому растению, думаешь, легко с таким справиться? И так страха натерпелись, глядя на твои выкрутасы. Шаман, блин! У самого была мыслишка завалить тебя, да Степан не разрешил. Давай, говорит, посмотрим, чем дело кончится. Любопытно, блин, ему!
— Всё будет хорошо, точно вам говорю, — промямлил я, и опрокинулся в холодную траву. Сон был, как омут.
День одиннадцатый
Сон, как студёный омут: тратя последние силы, выныриваю, чтобы судорожно глотнуть воздух, и вновь затягивает глубина. Поняв, что окончательно очнулся, и больше, даже если очень постараюсь, заснуть не получится, я чувствую лишь облегчение. Заботливо приготовленное для меня ложе из елового лапника не спасает от предутреннего холода: тело трясётся в ознобе, ноют кости, болят усталые мышцы — какой уж тут сон.
Кажется, скоро начнёт светать. Ветер шуршит кронами, слышно, как с листьев падают капли, но дождь прекратился, тучи разбежались, и луна залила пространство меж чёрными деревьями зыбким светом. Укрывшая меня разлапистая ель под дуновением ветерка покачивает ветвями, иногда под неё залетают отсверки костра. Мне хочется тепла и света, и я выбираюсь к огню.
Когда я вылез из-под дерева, никто на меня и не посмотрел, все уставились в темноту, оттуда доносилась тяжкая брань, а потом неподалеку затрещали ветки, и в неверном свете я увидел, как из ельника выдрался Партизан — белёсое пятно во тьме.