Вот почему сюда, в этот город, куда устремлялся каждый, жаждавший приобщиться к сокровищнице знаний, в октябре 1910 года приехал из России он, Федор Ипполитович Щербатской, профессор восточного факультета Санкт-Петербургского университета, индолог, уже завоевавший мировую известность, инициатор такого международного начинания, как «Библиотека Буддхика», член ряда научных обществ, знаток индийской культуры и философии. Его задача была ознакомиться с традиционной методикой изучения санскрита и возможностями ее использования в университетском образовании…
Он вспоминал об этой поездке как своего рода обете перед памятью своего учителя, основателя русской школы индологии, профессора Ивана Павловича Минаева. Щербатской закрыл Минаеву глаза в далекой Ницце. Туда загнала Ивана Павловича надежда избавиться от терзавшей его чахотки… Вспоминалось, как учитель то и дело обращался памятью к последней своей поездке в Индию и Бирму — уж очень больно отзывалось в его душе все, чему он был там свидетелем.
— Вы читали, Федя, роман Золя «Жерминаль»? Мне случилось прочесть его на обратном пути, пока шли до Суэца. Право же, я содрогнулся, закрыв последнюю страницу. Вот эту-то беду и несет Запад народам Азии, наследникам великих цивилизаций? Вот этот непосильный труд сотен тысяч ради кучки алчных нуворишей? И это Запад превозносит как свои щедрые дары Востоку?
Филиппики его прерывались приступом кашля, но отдышавшись, слабеющим голосом, который становился еле слышным, продолжал Иван Павлович свои рассказы о местах, где побывал, о людях, которых встречал, пока… пока не наступил тот миг, после которого уже ничего не бывает.
При подготовке к поездке в Индию, проходившей при активном участии непременно дружески внимательного Сергея Федоровича Ольденбурга, был намечен маршрут, который в какой-то мере стал бы отражением странствий их учителя. Следовало посетить Бомбей, Патан, Ахмедабад, Пуну, Кашмир, Бенарес, Сикким, Калькутту, Траванкур, Коломбо и Непал. Однако, несмотря на энергичные усилия российского консульства, от большей части планов пришлось отказаться. Британским властям оказалась почему-то нежелательна столь широкая программа, и из-за этого большую часть времени пришлось провести в Бомбее, в близлежащих местах, знакомиться с собраниями рукописей, заниматься вместе с местными пандитами переводами важнейших текстов философии ньяя[17]. С особой теплотой вспоминал Федор Ипполитович о своих занятиях с брахманом из Дарбханги — столицы древнего культурно-исторического района Митхилы, с человеком, изгнанным с родной земли разразившейся там засухой и голодом.
А затем ему пришлось отправиться прямо в Бенарес, где его занятия были посвящены прежде всего исследованиям философии мимансы[18]. И, конечно же, он часто наведывался в Сарнатх, в то самое место, где, по преданию, Будда начал проповедь своего учения и где всегда было много паломников из Тибета. Однако, пожалуй, кульминацией поездки стал визит русского ученого в Дарджилинг, где он смог (только с разрешения британских властей!) встретиться с далай-ламой, которого, как отмечал Щербатской в отчете о поездке, содержали как военнопленного, в полной изоляции от внешнего мира. Но за время пребывания в Дарджилинге русский ученый не раз виделся с далай-ламой и его окружением и получил богатую информацию о собраниях тибетских и санскритских рукописей в тибетских монастырях. Она не всегда была радостной — ему, например, сообщили, что богатейшее в Тибете собрание буддийских санскритских рукописей в монастыре Боамяс было уничтожено, пожаром.
Далай-лама пригласил русского ученого приехать в Лхасу и познакомиться на месте с рукописными сокровищами тибетских монастырей. Да только одно мешало: хоть и был далай-лама безусловным властителем над душами тибетских монахов и мирян, но приглашение-его оказалось бессильно — тут уже требовалось разрешение Пекина, причем испрошенное из Петербурга. Из-за этого не довелось Федору Ипполитовичу осуществить заветную мечту каждого тибетолога и увидеть своими глазами и страну, и ее столицу.
Из того дома, что стоит на берегу Невы, у моста лейтенанта Шмидта, дома, стены которого сверкают белизной мрамора и золотом мемориальных надписей, долгие годы изо дня в день, зимой, летом, рано, еще затемно, выходил высокий, могучего сложения человек. Зимой на нем был надет дул, тяжелый монгольский халат, подбитый лисьим мехом, осенью, весной или летом — холщовый. Он спускался по вымощенному булыжником спуску к реке и купался. Ничто не могло его остановить в этой своего рода ритуальной церемонии — он купался в проруби, даже если мороз был такой, что лед начинал трещать, или вдоль Невы свирепо завывала вьюга и мела поземка.
Он возвращался домой, завершал утренний туалет и, когда часы глуховато били шесть, уже сидел за письменным столом. А с девяти утра вступал в свои права рабочий день ученого вне дома — заседания в разных академических учреждениях, встречи с коллегами, занятия с учениками: и с теми, кто лишь начинал, и с теми, кто уже становился опорой в работе, вырастал в самостоятельных ученых. И Щербатской по-отечески с гордостью произносил их имена.
Рядом с ним, в этом же доме, жили те, кто прославил не только отечественную, но и мировую востоковедную науку. Он поддерживал постоянное общение с этими людьми, и, право же, было бы справедливо назвать их всех «богатырской дружиной», так богато представившей в мировом востоковедении достижения отечественной науки. Это были и академики — индолог С. Ф. Ольденбург, китаисты В. П. Васильев и В. М. Алексеев, арабист И. Ю. Крачковский, египтолог П. К. Коковцов, кавказовед Н. Я. Марр, и славная когорта их учеников и продолжателей. В них воплотилась связь поколений, преемственность великих гуманистических традиций основателей российской востоковедной науки и пафоса огромных исторических преобразований, рожденных Великой Октябрьской социалистической революцией.
Федор Ипполитович Щербатской учился у человека, научный талант и широта общественных взглядов, глубокая человечность которого сделали его основателем русской школы индологии, — у профессора историко-филологического факультета Петербургского университета И. П. Минаева. Не сразу пришел Федор Ипполитович к тем областям науки, которые прославили его и дали основание Джавахарлалу Неру в книге «Открытие Индии» не раз обращаться к его трудам по истории индийской философии и индийской науки, полагая его авторитетом в этих вопросах[19]. Этому предшествовали настойчивые занятия общим языкознанием и санскритом у И. П. Минаева. Кроме того, Ф. И. Щербатской изучал готский, англосаксонский, древневерхненемецкий, сербохорватский, церковнославянский языки. Кончились университетские годы, последовали занятия в Вене санскритом у знаменитого индолога Г. Бюллера и средневековыми индийскими языками — пракритами — у Г. Якоби.
Первые самостоятельные работы молодого ученого могли бы породить представление о некоторой разбросанности: здесь и текстологическая работа о произведении поэта Харикави «Жизнь Хайхаендры», и статья «Теория поэзии в Индии», сообщения о надписи царя Шиладитьи, жившего в IV в. Занимался Щербатской и историей философии, и грамматикой знаменитого древнеиндийского грамматиста Панини, и религиозными установлениями древней и средневековой Индии. Но два фактора сыграли решающую роль в определении главного направления его научных занятий. Во-первых, это было наследие его учителя И. П. Минаева, стремившегося в своих трудах выявить первоначальное учение Будды, отличавшееся большой радикальностью, и, во-вторых, указания С. Ф. Ольденбурга, предложившего на основании международного сотрудничества создать собрание основополагающих текстов буддизма в оригиналах и переводах. Ф. И. Щербатской стал активнейшим соучастником в осуществлении этого замечательного начинания, вполне сохранившего свое научное значение и сегодня…
В тот вечер, глядя за окно в осеннюю темную питерскую мглу, Щербатской представить себе не мог, что именно этот миг разделит его жизнь почти на две равные половины.
После Октябрьской социалистической революции и Академия наук должна была тоже пройти определенные преобразования. Об этом написано много и обстоятельно, в том числе и о востоковедении. Однако пока еще мы недостаточно хорошо представляем себе, как переживали этот трудный, сложный процесс выдающиеся деятели академического востоковедения.
17
Ньяя — одна из классических школ индийской философии, уделявшая основное внимание логике, выработавшая систему доказательств с помощью силлогизмов.
18
Миманса — одна из классических систем индийской философии, в основе которой лежит учение о том, что словесное свидетельство есть единственный источник познания.