Пока отогревались, матрос, выступавший в райсовете, вел переговоры с детиной о собрании экипажного Совета. Тот отмалчивался, но, когда в разговор вмешались и мы, позвал вестового. Вестовой, молодой бравый парень, выслушав, рявкнул:
— Есть собрать членов экипажного Совета,— и скрылся за дверью.
Скоро в комнату вошло несколько матросов, потом еще и еще.
К нашему приезду отнеслись больше чем холодно. Было ясно, что здесь кто-то поработал. На все наши вопросы моряки отвечали коротко и сухо. Наконец пришел председатель экипажного Совета, высокий, худощавый, с приятным лицом матрос. Он дружески пожал нам руки, спросил, как доехали.
Через час мы с моряками уже нашли общий язык. Они знакомили нас со своими распорядками, показывали нам все, что им казалось важным и нужным. Перед нами лежали приказы, распоряжения, инструкции гучковско-милюковских заправил. Облепившие нас матросы интересовались, как мы к этим документам относимся. В основе всех лежавших перед нами документов было одно: революция окончена, война — до победного конца, внутреннюю анархию надо вырвать с корнем и уничтожить, причем под рубрику «анархия» подводилось все, что было в несогласии с существующим порядком вещей, в первую очередь большевики. Мы сказали матросам, что считаем эти документы вредными для дела революции, и нашли в их лице своих сторонников. Матросы обещали сообщить о нашем прибытии объединенному Совету гарнизона крепости и добиться у него совместного с нами заседания. В эту ночь мы долго не могли заснуть. Все думали о том, что даст нам предстоящая встреча.
Утром мы поднялись до рассвета. Нас встревожила напечатанная на машинке и наклеенная на ворота клеветническая листовка.
— Это дело писарей,— заявил нам председатель экипажного Совета,— но не беспокойтесь — мы их знаем.
Позавтракав, мы вышли на улицу и направились в заранее намеченные места. Я пошел на заседание рабочего Совета. Сделав несколько шагов, услышал крик патрулирующего по улице матроса:
— Эй, руки из карманов! Слышишь, руки из карманов!
Я остановился, посмотрел с недоумением на матроса.
— Руки выньте из карманов! Вам это говорят,— шепчет проходящий мимо старик.
Я повиновался, но патруль этим уже не удовлетворен. Он требует мой мандат. Буркнув что-то про себя, он вернул мне документ.
— Эй, руки! — через несколько минут вновь раздался сзади окрик, и так несколько раз, пока я добрался до кинотеатра, где было назначено заседание Совета.
В холодном, нетопленом зале сидели депутаты. Поражала сонливая скука, с которой ожидали открытия заседания. Председатель, не то конторщик, не то кладовщик, открывая заседание, объявил, что первым в повестке дня стоит вопрос о подошве. «Почему?» — подумал я и насторожился. Председатель же докладывает, что в городе очень мало подошвенной кожи и может случиться, что ее совсем не станет, а весной начнется слякоть и не в чем будет ходить. Надо подумать, говорит председатель, как пополнить запас.
Меня взбесило.
— Прошу слова! — крикнул я. И, не ожидая ответа председателя, забрался на сцену. Но, взглянув на сонно скучающие лица депутатов, охладел и начал более спокойно, чем сам того хотел:
— Товарищи, подошвенное дело — дело очень хорошее, нужное и важное, но только тогда, когда оно занимает соответствующее место в повестке дня Совета. Но когда его выпирают на первое место, подошвенный вопрос превращается в вопрос шкурный.
Мое заявление встряхнуло депутатов. Раздались голоса: «Кто это? Откуда? Председатель, проверь мандат!» Я сообщил собранию, кто я, откуда и зачем прибыл.
Члены Совета оживленно зашумели. Я решил действовать.
— Товарищи,— сказал я,— отложите подошвенный вопрос на конец заседания и обсудите в первую очередь вопрос о текущем моменте, о положении рабочего класса в России, о собственном вашем положении и о вашем отношении к существующему порядку в стране. Вот у меня в руках ваша кронштадтская газета, и в ней что ни строка, что ни слово — ложь!
— Это неправда! — крикнул стоявший за моей спиной помощник коменданта.
— Что неправда? — спросил я его.— А ну, скажи,— и, отойдя от стола, уступил ему место.
— Я, представитель Петроградского Совета, заявляю, что наша газета «Известия Кронштадтского Совета» никогда лжи не печатала. Я считаю выступление этого чужого, нам неизвестного человека недопустимым и анархическим.
— Э, вон куда хватил,— подумал я, вышел вперед и, указывая на оратора, сказал: