Он уговаривал меня не возвращаться в Николаев.
— Нелегально — не скроетесь, легально — не устроитесь.на работу, а мне с вами хлопот не оберешься.
Я ничего ему не ответил. Мысленно я уже был в Питере.
На вокзале ко мне подошли мать и братья. От них я узнал подробности о прокламациях.
Мать видела, что Степан принес мне какой-то сверток, и догадывалась, что я спрятал его в гардероб.
Оказывается, ночью в квартиру к нам ввалилась группа полицейских во главе с помощником пристава. Они начали обыск. Помощник пристава велел матери закрыть окна. Мешали цветы. Мать сняла их и поставила к гардеробу. Тут же поставила стул и усадила на него помощника пристава. Решила, что его полицейские не посмеют тревожить. Рылись долго, но ничего не нашли. Собрались уходить. Но тут помощник пристава и спрашивает: «А в этом гардеробе смотрели?» Мать так и замерла. Один из полицейских потянулся через цветы, приоткрыл дверь, заглянул и докладывает: «Пусто, ваше благородие». Полицейские ушли, оставив засаду. Они-то меня и схватили. Когда меня увели, мать подбежала к гардеробу, достала с полки сверток и бросила его в плиту.
Прокламации были туго свернуты и не загорались. Дыму нашла полна квартира. Братья спрашивают у матери: «Что случилось?» А она им: «Да бумажки эти не горят».— «Какие бумажки?» — «Ну те, которые Степан вечером принес...» Братья выхватили их из плиты, а наутро через проверенных рабочих распространили по заводу, что имело большое значение. Мы сидели в тюрьме, а прокламации на заводе появились. Это сбивало с толку полицейских.
Наше свидание кончилось. Торопливой походкой подошел околоточный и вручил мне билет и паспорт. Я прижал к груди мать, попрощался с братьями и поднялся на ступеньки вагона. Раздался пронзительный свисток паровоза, и поезд тронулся.
Когда скрылись из виду родные, я вошел в вагон и стал у окна. Промелькнули корпуса завода, вот сталелитейный цех, рабочие которого однодневной забастовкой отозвались на наш арест. Я мысленно поблагодарил их. Пусть один день, пусть даже один час организованного протеста — капля камень точит, а из искры разгорается пламя.
В Кременчуге
Кременчуг в 1914 г. был тем местом, куда со всех промышленных городов юга направлялись политические административно-ссыльные. Это были те, против которых власти не могли возбудить судебного дела и замуровать их в тюрьму или сослать в далекую Сибирь.
Город был наводнен агентами охранки, и мы уже через несколько дней многих из них знали в лицо, а наиболее ретивых — и по фамилиям.
Кременчуг, с его махорочной и другой мелкой промышленностью, не мог нам, металлистам, дать работу, а без работы мы жить не могли.
Надо было уезжать, но как и куда? Сколько зорких глаз следило за каждым нашим шагом! Мы обратились за советом к товарищам, давно уже находившимся здесь, хорошо знавшим местные обычаи и нравы. А нравы в Кременчуге были очень простые.
Нужно было дать несколько сребреников прислуге гостиницы, которыми она поделилась бы с наружными наблюдателями,— и дело в шляпе. Вещи на вокзал отправляли с местными жителями, а сами шли туда задворками, закоулками, с тем чтобы быть у поезда ко второму звонку. Это был наиболее простой способ побега из Кременчуга, и мы взяли его на заметку. А пока, в ожидании вестей из Николаева (мне должны были прислать инструмент, а другим товарищам — вещи), знакомились с городом, встречались с местными товарищами и чаще других — с завоевавшим наши особые симпатии бухгалтером махорочной фабрики.
Этот товарищ любил книги, их у него было много, и он охотно разрешал ими пользоваться, но с условием читать их у него на квартире — не любил давать книги на дом.
— Берут и не возвращают,— говорил он,— а я без книг не могу.
Но не мог он жить не только без книг, но и без людей. Двери его большой квадратной комнаты были всегда радушно открыты для нас, загнанных на чужбину. И когда мы почему-либо вечером не приходили к нему, он сам шел к нам в гостиницу, и начиналась захватывающая беседа на злободневные политические темы. Но у него был один очень большой недостаток: во время речи он, как из рога изобилия, сыпал цитатами.
Мы ему прощали это за его искреннюю преданность нашему общему делу и скоро привыкли к нему настолько, что нам просто становилось скучно, если он не участвовал в наших беседах. Он умел остро и интересно дискутировать по любым вопросам, будь то политика, театр, литература или просто быт.
Как-то в Кременчуге проездом остановился известный тогда в прогрессивном обществе литературовед и критик П. С. Коган. Он прочитал публичную лекцию на тему «Реализм и символизм в русской литературе». Мы все отправились на эту лекцию.