— Не обещаю, но подумаю... Я знаю, что политик я плохой, я литератор.
— Вот, вот, Алексей Максимович, как писателя, художника, психолога человеческих душ мы вас очень любим, а как политик вы на нас нагоняете тоску, уныние, даже обиду.
— Не буду, не буду, ладно.
— Алексей Максимович, приезжайте вы к нам в район. Подышите настоящим, свежим, здоровым политическим воздухом, посмотрите на наши большевистские дела, послушайте наших рабочих, работниц. Ведь писать надо обо всем этом, а некому...
— Приеду, обязательно приеду, вот только с делами немного разделаюсь и приеду. Ты мне об этом, Мария Федоровна, напомни.
— Ладно, напомню, а теперь садитесь чай пить, будет вам спорить.
За чаем поговорили о литературных новинках, о театре, о Шаляпине. Алексей Максимович обещал Шаляпина как-нибудь затащить к себе, пригласить нас и побеседовать с ним. Мы пожаловались ему на Шаляпина. Ходили к нему, приглашали через Марию Федоровну в район к нам; обещал, а не пришел.
— Вот мы ему тут шею и намылим,— сказал Алексей Максимович.
Прошло недели две, и мы снова у Алексея Максимовича в том же составе. Были в центре города и заехали к нему после обеда, но на этот раз мы застали здесь Суханова и сормовского меньшевика по кличке Лопата, и разговор принял сразу острую, дискуссионную форму. Алексей Максимович опять ссылался на мелкобуржуазное крестьянское море, тужил, что нас, старых большевиков-подпольщиков, мало, что партийная молодежь неопытна. Суханов и Лопата (Десницкий, профессор Ленинградского университета) старались все эти рассуждения Алексея Максимовича подкрепить фактами. Они утверждали, что говорить о пролетарской революции в такой отсталой стране, как Россия, может только сумасшедший. Мы решительно протестовали. Говорили, что они под ширмой всенародной бесклассовой демократии защищают диктатуру буржуазии.
— Да поймите же вы, что в нашей, крестьянской стране иначе и быть не может,— кипятились Суханов и Лопата.— В этом вся наша трагедия. Крестьянство нас задавит.— И опять цифры, цифры и цифры...
Во время этого спора Алексей Максимович подошел к выходящему на улицу окну, а потом быстро подошел ко мне, схватил за руку и потащил к окну.
— Смотри,— со злом и обидой в голосе проговорил он. То, что я увидел, действительно было возмутительно. У клумбы цветов, на низко подстриженной зеленой траве, расселась группа солдат. Они ели селедку, а все отходы бросали в цветочную клумбу.
— Вот и в народном доме так: полы натерты воском, по углам и у колонн поставили плевательницы, а посмотрите, что они там делают,— со скорбью сказала Мария Федоровна, которая заведовала народным домом.
— Вот с этим народом большевики и собираются творить социалистическую революцию,— ехидно произнес Лопата.— Учить, воспитать народ надо, а потом уже делать революцию.
— А кто ж учить и воспитывать их будет, буржуазия, что ли? — спросил кто-то из нас.
— Ну, а как вы хотите? — уже улыбаясь, спросил Алексей Максимович.
— А мы хотим иначе,— ответил я.— Вперед буржуазию свергнуть, а потом людей воспитывать. Настроим свои школы, клубы, народные дома.
Возражая, Суханов опять взялся за свои цифры. Я перебил его.
— Ваши цифры — мертвечина, они оторваны от жизни, от людей. Возьмите цифры Владимира Ильича, ну хотя бы в его труде «Развитие капитализма в России», их там уйма. И все они какие-то живые, настоящие, зовущие на борьбу. А у вас все строится на безжизненных цифровых выкладках о количестве паровозов, вагонов, пароходов, станков и других машин. Отсталая страна, говорите вы, а кто же сделает так, чтобы паровозов, вагонов, пароходов, станков и других машин было много? Буржуазия, что ли? Не буржуазия, а мы все это будем делать, и страна наша не будет отсталой.
— А знаете, мне этот спор нравится,— сказал Алексей Максимович,— право, нравится. На цифры должны действовать люди, а на людей будут действовать цифры. Это хорошо.
— Но это невыполнимо,— заявил Лопата.
— Для вас невыполнимо, а для нас выполнимо,— ответил я.
— А ведь выполнят, черти! А? — сказал Алексей Максимович.
— Обязательно выполним,— горячо отозвался кто-то из нас,— и вам же хуже будет.
— Ого! Угрожаете. Каким же образом нам хуже будет? — смеясь, спросил Алексей Максимович.
— А таким. С вами или без вас мы под руководством Ильича свое дело сделаем, а вас потом спросят, где и что вы делали, когда нам трудно было?
— А, пожалуй, спросят, и обязательно спросят,— задумчиво произнес А. М. Горький.