Деревня уже близко. Но она скрывается за перевалом, и видны только две крайние избы да бани, расположенные на косогорье. Из деревни доносится какой-то разноголосый шум. Это тревожит нас. На углу одной из халуп появляются ребятишки, исчезают и вновь появляются. Неизвестность пугает и манит. Решаем идти. Из-за косогора показывается вооруженная вилами, топорами, дубинками и охотничьими ружьями толпа, которая движется по направлению к нам. Толпа в большинстве состоит из женщин и подростков. Впереди на коротких толстых ногах, в широкой ситцевой на выпуск рубахе, с расстегнутым воротником и засученными выше локтей рукавами стоит предводитель. Окаймленная рыжими редкими волосами, его лысина покрыта крупными каплями пота, покатая грудь дышит порывисто и часто, в руках тяжелый кол.
Прохоров отстегивает гранату.
Поровнялись, проходим мимо. Строго, начальническим взглядом смотрю в глаза предводителю. Он не выдержал моего взгляда и отвертывается.
Ребята и бабы с любопытством смотрят на нас.
— Не оглядывайтесь, не прибавляйте шагу, гранаты не убирайте,— шепчу я товарищам. Все дальше и дальше отходим мы от грозной опасности и незаметно для себя прибавляем шагу.
Гомон, шум возобновился, но теперь он уже позади. Мы за околицей, из груди вырывается вздох облегчения. Опасность столкновения миновала.
«А сколько нам еще предстоит таких встреч, это только первая деревня на нашем пути»,— думаю я.
— Вот кому надо сказать спасибо,— говорит Прохоров и трясет над головой ручной гранатой.
— Не только этому, а и тому, что толпа неоднородна, много в ней было бедняков, а кулак только предводительствовал,— отвечаю я.
Перед нами в балке раскинулось большое село.
Как встретят нас здесь? Входим в тихую, безлюдную улицу.
— Будем играть в молчанку,— говорит Кривоносов,— но прислушиваться и всматриваться в жизнь большого села. Мы с этим согласны.
Проходим мимо крестьянина, который просеивает большим решетом зерно; рядом стоит высокий, худощавый поп в длинной черной рясе.
— Овца и пастух,— бормочет Прохоров, а мужик, косясь на нас, кричит:
— Кышь, кышь, проклятущие, послетелись на чужое зерно.
Поп ехидно улыбается и тоже косит глазами на нас. Никакой птицы около зерна нет, и я понимаю, что в роли птиц, налетевших на крестьянское зерно, мужик представляет нас.
— Дурень,— говорю крестьянину,— вот около тебя стоит коршун, он не только пожрет твое зерно, но и тебя самого слопает.
Перепуганный поп, как аист, вытянул шею и переступает с ноги на ногу.
Через несколько шагов крутой поворот, и мы теряем из виду попа и крестьянина.
Идем мимо старой, но еще крепкой большой избы, на ней красуется позеленевшая от времени вывеска с полинявшей надписью сельского правления и с царским гербом, а над ним развевается красный флаг.
Под зеленым шатром мощного дуба сбились в кучу мужики, о чем-то громко спорят. Я замедляю шаг и с напряженным вниманием вслушиваюсь.
— Что им в зубы-то глядеть, хлеб на корню гниет, зерно осыпается, а у них жатки без дела стоят, нешто это порядок.
— Ходим, просим — не дают.
— И нечего просить, брать надо. Мы три года на войне гнили в окопах, а они тут жирели. Хватит. Жатки и лошадей надо забрать и установить порядок, когда у кого хлеб убирать. Всеми семьями убирать будем, и дело быстро пойдет.
— Вот бы с ними поговорить,— думаю я и, взглянув на своих товарищей, направляюсь к крестьянам.
— Куда,— одергивают меня товарищи,— забыл уговор о молчанке. Нехотя подчиняюсь, и мы выходим из села.
По пыльной глинистой дороге спускаемся в неглубокую балку, делаем привал на высокой сочной траве.
— Слыхали разговор? Это фронтовики помогают разгореться костру революции.
— Молодцы ребята. Вот бы им наша подмога пригодилась.
— Смотрите,— вдруг говорит Попов.
Глядим, в балку скатываются одна за другой телеги.-
— Эх, жаль не по пути,— бормочет Кривоносов.
Но крестьяне, заметив нас, торопливо стегают и без того бойкой рысцою бегущих лошадей.
Проехали, и снова тихо.
— Еще едут,— шепчет Кривоносов.
Я поднимаюсь, прислушиваюсь к скрипу телеги, стуку лошадиных копыт, гомону торопливой татарской речи и иду к дороге.
Телега с грохотом и скрипом вваливается в балку.
— Добрый день,— говорю я кривому татарину лет сорока, сидящему в телеге. Тот, не отвечая на приветствие, придержал сытого коня и спрыгнул с телеги. Бросив вожжи мальчонке, сидевшему на телеге, он хлестнул вороного кнутом, любовно посмотрел ему вслед сощуренным глазом, молча подал мне широкую ладонь крепкой руки и как давно знакомому сказал: