Поднимаемся- по деревянным ступенькам крыльца в исполком горсовета. В коридоре и в кабинете шум, гам, толчея. На нас никто не обращает внимания, каждый занят своим делом. Нам необходимо найти председателя горсовета.
«Вот он»,— думаю я и подхожу к письменному столу, за которым озабоченно склонился над бумагами большого роста и крепкого телосложения человек.
— Вы председатель?
— Уже не я,— отвечает он сухо и, поднимая голову, выпрямляется.
— Вам что?
Я скороговоркой объясняю ему, в чем дело.
— Не могу вам ничем помочь, видите, сдаю дела новой власти...
Мы медленно спускаемся с лестницы и выходим на улицу. Над домом уходящего Совета развевается красный флаг и, как бы предчувствуя, что его скоро снимут, беспокойно мечется из стороны в сторону. Вблизи от здания горсовета, на пыльной площади около собора, собралась огромная толпа. О чем-то горячо спорят, и везде поспевает щупленькая фигурка попика в поношенной рясе и широкополой шляпе. Лицо его возбуждено. Он горячо жестикулирует, что-то кричит, но его мало кто слушает. Высокая худощавая женщина со слезами умоляет стоящего рядом с ней мужчину, по виду рабочего, идти домой.
— Отстань! — отталкивает ее рабочий и с возмущением и злобой смотрит на шумящую толпу.
— Не отстану! — кричит женщина,— ты не один. У тебя жена, дети. Может, уходить придется, а у нас ничего не подготовлено.
— Она права, надо подготовиться,— говорю я.
Рабочий резко повернулся, с силой ударил кулаком по забору и процедил сквозь крепко сжатые зубы:
— Ладно, мы с вами еще встретимся, контра проклятая. Пойдем,— обратился он к женщине, и они быстро зашагали вдоль улицы.
А на площади шум все возрастает.
— Не думу, а временный «народный» комитет выбрать надо!
— Кассу, кассу надо у Совета забрать, деньги проверить!
— Гнать советчиков, чтоб духу их не было! — вопит кто-то на всю площадь.
Понимаем, что нам надо быстро убираться отсюда. Мы решили не идти на Козьмодемьянск, так как красноармейцы ушли туда еще вчера вечером и нам их было не нагнать. Вызванное же против них кулачьем недовольство среди крестьян могло обрушиться на нас. Мы решили идти на Вятку. Этот путь был длиннее, зато спокойнее. По слухам, там еще крепко держалась Советская власть.
Улицами, переулками мы вышли на поляну. Впереди поскотина, за ней степь, за степью — лес. Справа нам пересекают дорогу три гражданина, они что-то оживленно обсуждают. Мы прибавляем шагу, чтобы избежать встречи, но это не удается.
Нас останавливают и требуют документы. Узнав, что у нас их нет, они подзывают к себе проходящего мимо нас мальчонку и посылают его за милиционером.
«Вот так фунт,— думаю я.— Не было печали — черти накачали».
— А что вам от нас нужно? — спрашивает Кривоносов у задержавших нас.
— А вот хотим узнать, кто вы такие и откуда к нам заявились.
В это время подошел милиционер. Он внимательно выслушал задержавших нас и потребовал, чтобы мы шли за ним. Пробуем протестовать, но ничего не выходит.
Милиционер привел нас к начальнику милиции, но тому — не до нас.
— Пусть подождут вон там,— указывает он на широкие нары в только что пройденном нами коридоре.
Через некоторое время к нам привели еще одного человека. Его, как и нас, избили и ограбили в деревне. Он турок, по-русски говорит очень плохо, но понимает, что ему говорят. Документов у него нет никаких. Этот товарищ служил в Красной Армии. Под Казанью он отбился от своих и попал в лапы к кулакам.
В милиции мы пробыли всю ночь. Утром по лицам начальника и других работников милиции мы поняли, что в городе что-то произошло. Вышли во двор. Видим, что с крыши и ворот сняты красные флаги. Все стало ясно. В городе произошел переворот, сменилась власть.
— Теперь мы называемся не советская, а народная милиция,— рассказал нам один из милиционеров.— Советов уже нет. Избрана тройка, и создан военно-революционный комитет.
— Вот и все,— говорит Прохоров.— Был строй советский, стал кадетский.
Со двора долетает шум, и на пороге в сопровождении милиционера появляется лет 18 парнишка, а вслед за ним привели еще двух парней. Теперь нас семь человек.
Паренек сел на нары, улыбнулся, развязал узелок и стал есть черствые кусочки черного хлеба.
— Красноармеец? — спрашиваю.
— Угу,— отвечает он.— Отбился от своих и вот никак не нагоню.
Понравился нам паренек, и у нас с ним завязалась крепкая дружба.
Вскоре в милицию привели семерых красноармейцев. Они были в измятых шинелях, с котомками и узелками в руках. Расступаемся, пропускаем мимо, а затем припадаем к дверям канцелярии, прислушиваемся и узнаем, что это красноармейцы, посаженные в тюрьму за хулиганство, мародерство и другие преступления. И вот этот сброд сажают вместе с нами, а затем вручают и их и нас одному милиционеру, и он куда-то ведет нас по грязной после ночного дождя улице.