— Это я, — сказал он. — Давай-ка сюда письмо.
Сумка Мадлен раскрылась в пылу борьбы. Из нее выпало письмо и закружилось на настиле, будто осенний лист. Флавьер хотел было придержать его ногой, но не успел. Сильный порыв ветра унес письмо, оно перелетело через край пристани и исчезло в темноте. Вскоре Флавьер увидел его в пене бьющихся о берег волн. Он по-прежнему крепко прижимал к себе Мадлен.
— Смотри, что ты наделала!
— Отпусти меня.
Он сунул сумочку в карман и увлек женщину за собой.
— Я следил за тобой от самой парикмахерской. Зачем ты пришла сюда?.. Отвечай! О чем ты писала в этом письме? Прощалась со мной?
— Да.
Он встряхнул ее.
— Ну а потом?.. Что ты собиралась делать?
— Уехать… Может быть, завтра… Да не все ли равно! Я больше так не могу.
— А как же я?
Он чувствовал себя опустошенным и словно окаменевшим. Невероятная усталость навалилась на него.
— Пойдем-ка отсюда…
Они шли по узким улочкам, где мелькали подозрительные тени; но Флавьер не боялся бродяг, он о них даже не думал. Его пальцы крепко держали женщину за локоть. Он подталкивал ее перед собой, и ему казалось, что на этот раз они возвращаются издалека, из самого царства смерти.
— Но теперь-то я имею право знать, — вновь заговорил он. — Ты Мадлен! Ну, скажи. Кто ты? Мадлен?
— Нет.
— Тогда кто же?
— Рене Суранж.
— Ведь это неправда.
— Правда.
Он поднял голову и взглянул на узкую полоску неба, видневшуюся между высокими глухими стенами домов. Ему хотелось ее ударить, избить до смерти.
— Ты Мадлен, — повторил он со злостью. — Иначе почему ты назвалась Полиной Лажерлак хозяину той гостиницы?
— Чтобы сбить тебя со следа, если ты вздумаешь меня искать.
— Сбить со следа?
— Ну да… Раз уж ты непременно хочешь, чтобы я была этой Полиной… Я так и знала, что ты станешь выяснять… И неизбежно выйдешь на эту гостиницу… Мне хотелось, чтобы у тебя осталось воспоминание только о той женщине… чтобы ты забыл Рене Суранж.
— А как же тогда твоя прическа, хна?
— Я же тебе сказала: это чтобы ты забыл Рене Суранж. Чтобы вспоминал только о той… о Мадлен.
— Нет! Мне нужна ты.
Он отчаянно сжимал ее руку. Даже в полумраке он безошибочно угадывал ее по походке, по запаху, по тысяче признаков, в которых любовь не может ошибиться. Откуда-то из-за стен доносились приглушенные звуки аккордеона, мандолины. Иногда попадался на пути тусклый уличный фонарь. Издалека послышался воющий звук сирены.
— Но почему ты хотела уехать? — спросил Флавьер. — Разве тебе со мной плохо?
— Да, плохо.
— Потому что я извожу тебя расспросами?
— Из-за этого… И из-за другого тоже.
— А если я пообещаю не выспрашивать тебя больше… Никогда?
— Бедный ты мой… Да разве ты сможешь?
— Послушай… Тебе ведь нетрудно сделать то, что я прошу. Признайся только, что ты Мадлен, и больше не будем об этом говорить… Уедем отсюда… Станем путешествовать. Увидишь, как нам будет хорошо!
— Я не Мадлен.
Что за немыслимое упрямство!
— Ты настолько Мадлен, что у тебя даже появилась ее привычка сидеть, глядя в пустоту, будто ты блуждаешь в каком-то невидимом мире.
— У меня полно своих забот. Кому о них думать, если не мне?
Он почувствовал, что она плачет. Прижавшись друг к другу, они шли к освещенному бульвару. Сейчас они снова вступят в мир живых. Флавьер вытащил носовой платок. Очень нежно он вытер ей щеки. Потом поцеловал в глаза, взял за руку.
— Ну идем же! Не бойся!
И они свернули на бульвар, смешавшись с толпой. Из кафе слышалась музыка. Мимо проносились джипы, в которых сидели люди в белых касках. На улице торговали вразнос газетами, земляными орешками, бродяги просили прикурить, предлагали пачки «Кэмел» или «Лаки страйк». Мадлен отворачивалась, когда Флавьер смотрел на нее. Она все еще злилась. Губы у нее обиженно кривились. Но Флавьеру самому было слишком худо, чтобы испытывать к ней жалость.
— Пусти меня, — сказала она. — Мне надо купить аспирин, ужасно болит голова.
— Прежде признайся, что ты Мадлен.
Она только пожала плечами, и они пошли дальше, прижимаясь друг к другу, словно влюбленные; но он вцепился в нее как полицейский, который боится упустить свою жертву.
Вернувшись в гостиницу, они сразу прошли в ресторан. Флавьер не мог оторвать глаз от Мадлен. При свете люстры, с волосами, уложенными на затылке, она показалась ему совсем такой же, какой он увидел ее впервые в театре «Мариньи». Он протянул руку и сжал ей пальцы.
— Ты все молчишь, — сказал он.
Мадлен опустила голову. Она казалась бледной как смерть. К ним подошел метрдотель.
— Что будете пить?
— «Мулен-а-ван».[43]
Он чувствовал себя так, как будто его душу вырвали из тела, как будто присутствие Мадлен лишало и его осязаемости, силы тяжести, подлинности — самой жизни. Возможно, один из них был лишним. Он смотрел на нее и думал: «Этого не может быть!» или «Я, кажется, сплю». Мадлен едва прикасалась к пище. Несколько раз она чуть было не погрузилась в ту задумчивость, приступы которой он наблюдал у нее так часто. Он спокойно, почти механически допил бутылку. Враждебность Мадлен разделяла их, как ледяная стена.
— Ну же, — сказал он, — я вижу, что ты больше не выдержишь… Говори, Мадлен.
Она резко поднялась из-за стола.
— Я тебя догоню, — бросил он.
И пока она снимала ключ с доски, он выпил в баре рюмку виски и поспешил к лифту. Лифтер раздвинул перед ними решетку. Лифт медленно пополз вверх. Флавьер обнял Мадлен за плечи. Он склонился к ее уху, как будто хотел ее поцеловать.
— Признайся же, родная.
Она медленно оперлась о стенку кабины из красного дерева.
— Да, — сказала она. — Я — Мадлен.
Глава 6
Машинально он повернул ключ в двери. Он передвигался как во сне, оглушенный признанием, которого добивался столько дней подряд. Но было ли это признанием? Она говорила с такой усталостью! Быть может, она просто-напросто хотела ему угодить или надеялась, что хотя бы на время он оставит ее в покое. Он прислонился к двери.
— Как я могу тебе верить? — сказал он. — Это было бы слишком просто.
— Тебе нужны доказательства?
— Нет, но все-таки…
Он сам не знал, чего хотел. Боже, как он устал!
— Погаси свет, — взмолилась она.
Слабый уличный свет, проникавший сквозь жалюзи, отбрасывал на потолок решетчатую тень. Клетка захлопнулась. Флавьер опустился на край кровати.
— Почему ты мне сразу не сказала всю правду? Чего ты боялась?
В темноте он не видел Мадлен, но догадывался, что она где-то у входа в ванную.
— Отвечай же, чего ты боялась?
Она по-прежнему молчала. Он продолжал:
— Там, в «Уолдорфе», ты меня сразу узнала?
— Да, в первый же день.
— Но тогда почему ты мне сразу не рассказала все, как было? Это же бессмысленно. Ну почему ты вела себя так глупо?
Он молотил кулаком по одеялу, и пружины матраса отзывались на этот стук тихим бряцанием гитары.
— Что за нелепая комедия! Как тебе не стыдно? А письмо? Вместо того чтобы откровенно рассказать мне, что с тобой случилось…
Она села рядом с ним и нащупала в темноте его руку.
— Вот именно, — прошептала она. — Я бы хотела, чтобы ты никогда не знал… Никогда не был уверен.
— Но я знал всегда…
— Выслушай меня, дай мне объяснить… Это так трудно.
Рука у нее пылала. Флавьер не шевелился. С волнением, с тревогой он ждал. Сейчас он узнает тайну.
— Женщина, с которой ты познакомился в Париже, — сказала Мадлен, — та, которую видел в театре с твоим приятелем Жевинем, та, за которой следил, которую вытащил из воды, никогда не умирала. Я никогда не умирала, понимаешь?