Думать тоже не о чем… О чем думать, когда никаких потребностей и возможностей нет, когда от всяких случайностей вы уже навсегда застрахованы, и все идет по непреложному и очень остроумному закону…
Я слыхал, что самое ужасное, это-угрызение совести… Но, ей-Богу, никаких угрызений совести у меня не было: если я что-нибудь и сделал дурного, но ведь столько существует моралей!.. И то, что, положим, по христианской морали есть несомненно зло, то по мусульманской — просто-таки долг каждого уважающего себя правоверного… Я думал, что здесь откроется хотя бы, какая из моралей есть истинная мораль, но вместо морали появились черви…. Вместо угрызений совести они сами начали меня грызть и очень скоро сгрызли не только совесть, но даже и меня самого.
Остается вспоминать… Но вот, странное дело: при жизни казалось, что у меня свободной минуты нет, что у меня бездна переживаний, неприятностей, идей, мыслей, чувств, самых сложных и запутаннейших положений… мне не представлялось время, когда я еще не родился, и потому казалось, что целая вечность была наполнена моим существованием, моими важными, огромными, исключительными переживаниями… А тут вдруг оказалось, что и вспоминать-то нечего… Так-таки совершенно нечего!
Все, что я вспоминал, оказывалось такой дрянью, с позволения сказать, что даже как-то неловко становилось… Ведь жил же я, чувствовал, мыслил, страдал и умер — все сделал, что может сделать человек… и вдруг вспоминать нечего… неловко!
Первое время я еще не верил этому и пытался придать важность различным деталям прошлого, но потом бросил эту бесплодную возню…
Именно бесплодность-то эта меня и сразила: хорошо вспоминать то, что к данному положению имеет какое-либо отношение, а то ведь стало чересчур ясно, что если бы я даже и ничего не делал, а всю жизнь пролежал на брюхе в болоте, то и тогда все произошло бы совершенно так же, как и сейчас: также бы меня закопали, также пришли бы черви и скушали меня, также было бы нечего делать и также я сгнил бы без всякого удовольствия.
Ну, кончил я университет, ну, узнал я много идей, ну, был сначала марксистом, а потом социал-революционером, ну, написал роман, и очень меня хвалила одна часть критики и очень ругала другая… ну, любил я женщин, и они меня любили, ну, очень усердно упражнялся кое в чем, с благочестием не имеющим ничего общего, ну, родил сына… Это все факты, а ценность где?
Одним словом, вспомнить было ровно нечего, а скучно до чертиков. Я даже пожалел, что нет этих самых чертиков: все-таки поджаривали бы на сковородке, все-таки развлечение…
А тут еще, как самоубийцу, похоронили меня в самом отдаленном углу кладбища. Соседей нет, наблюдать нечего… Осенью, когда начнет ветер деревьями шуметь, так тошно становится!..
Только и удовольствия, что в пустом черепе пулей потарахтишь иногда, да вот, когда отвалилась левая нога, сделал из кости свистульку и под аккомпанемент ветра марсельезу насвистываю…
При жизни я был ярым революционером и твердо запомнил этот мотивчик… очень хороший, бодрящий мотивчик!..
Кажется, жизнь на земле продолжалась своим чередом, потому что кладбище заселялось с поразительной быстротой. Уже не было никакой возможности оградить достойных уважения покойников от такого пустого, легкомысленного и развратного мертвеца, каким, в качестве самоубийцы, был я.
Откровенно говоря, против такой аттестации я даже не протестую: конечно, раз я не боролся за жизнь и по одному такому совершенно ничтожному обстоятельству, как то, что она мне осточертела до тошноты, покончил с собой, то я — человек малодушный… раз я даже и после смерти не увидел в величественном акте разложения никакой мистической сущности и, пав, не преклонился, то ясно — пустой я человек… а если мне доставляет удовольствие за гробом признаваться в таких вещах, о которых порядочные люди даже и при жизни стыдливо умалчивают, то — развращенный я человек, достойный презрения человек — и вполне заслужил свое место в уголке, возле канавы, в которую хозяйки пригорода сливают помои.
Но, повторяю, кладбище заселялось, и с каждой неделей, если не днем, все громче доносились ко мне хриплые голоса отпевающих и характерный скрежет лопат о камни и корни деревьев. И, наконец, в один прекрасный вечер, не далее, как шагах в десяти от места моего вечного успокоения, я услышал позвякивание лопат и внушительную перебранку могильщиков, которым, по-видимому, порядочно-таки надоело хоронить своих ближних.
Смею вас уверить, что эти первые человеческие слова, которые я услышал после десятилетнего кладбищенского молчания, не произвели на меня особо радостного впечатления.
Но все-таки я целую ночь находился в чрезвычайном волнении. Не скажу, что у меня расходились нервы, потому что нервов у меня давно уже не было, но нечто подобное я ощущал… Каков будет сосед, удастся ли сохранить с ним отношения приятные или нельзя ли будет изобрести совместных легоньких развлечений?.. А вдруг — дама?.. Одним словом, до самого рассвета я прислушивался к каждому звуку со стороны и буквально сгорал от нетерпения… Это очень простительно: человек уж так устроен, что при всем своем полном неуважении к себе подобным, все-таки жить без них не может… Не перевариваем мы одиночества!.. Должно быть, это именно потому, что и созданы мы, чтобы, так сказать, разделить некое Великое Одиночество.
Припомню, единственно для литературности, что множество знаменитых писателей сделало себе карьеру именно, с одной стороны, воспевая красоту гордого одиночества и презрения к пошлой толпе, а с другой стороны, — делая из этого самого одиночества величайшую трагедию. Это, впрочем, доказывает только их остроумие и дар к комбинациям самого неожиданного свойства больше ничего.
Ночь тянулась неимоверно долго. С тех пор, как я умер, я окончательно убедился, что человеку отпущено слишком много времени. От скуки я пытался заняться чем-нибудь — погрохотал пулей, прочистил запылившиеся глазные впадины, смел в уголок гроба лишний прах, несколько раз просвистал марсельезу.
Наконец настал день, и я услышал отдаленное приветственное звяканье погребальных колоколов.
— Несут, несут? — в величайшей ажитации воскликнул я и даже подпрыгнул от радости, причем с горечью убедился, что ничего нет прочного не только на земле, но и под землею: мне становилось, уже трудно сохранить в порядке свои кости… Это навело меня на грустные размышления.
— Чего доброго, перепутаешь когда-нибудь и вместо тазовой кости приставишь свой собственный череп. Пока все на своем месте, еще ничего, а рассыплется, и черт его разберет, что к чему. А ведь я столько лет все же хранил в этом черепе бессмертный дух и так гордился им. Да и в случае воскресения мертвых выйдет неприлично. Еще примут за намек: многие ведь и при жизни не совсем ясно отдают себе отчет, где у них голова и где, собственно, этот бессмертный дух помещается.