Стихийное, питающееся своей стихийностью движение для начала очень помогло изменить то общество, которое оно хотело изобличить в неспособности к изменению и преодолеть. Забвению был предан — еще когда провозглашался — лозунг «стабильное существование». Революционная лексика вошла в язык рекламы той системы потребления, которую собирались разрушить путем «неучастия» и, следовательно, к отказу от потребления. Движение захирело. Некоторые группы влились в разные партии, другие пробуют себя на поприще социальной помощи населению. Радикальное меньшинство еще раз пустило в ход все раскольнические приемы социализма.
Спустя год с лишним, когда движение протеста и неучастия утопическо-меланхолического происхождения уже улеглось, я поехал в Стокгольм для переговоров с тамошними профсоюзными лидерами по поводу одного политического проекта, в котором должны были участвовать шведские, югославские и немецкие профсоюзы. Идея настолько же проста, как и сложна. Соответственно сложились и переговоры. Как-то во время перерыва я решил воспользоваться солнечным, пронизанным морским ветром днем и посидеть где-нибудь в парке. Когда я уселся на скамью, передо мной открылось зрелище, сочетавшее в себе шведскую историю и шведскую действительность, давшее мне массу поводов для сравнения.
Под сенью деревьев, служивших фоном для памятника Карлу XII, вокруг павильончика с закусками и напитками, отдельными группками сидела шведская молодежь. Девушки, занимающиеся своими волосами. Святые со взглядом, обращенным вовнутрь. Викинги, играющие на флейте. Члены неизвестных мне сект, носящие индейские амулеты и значки антиатомного движения. Между ними — пожилые туристы, фотографирующие и Карла XII (с чересчур близкого расстояния), и раскованную, но в то же время какую-то унылую молодежь в качестве местных достопримечательностей. То и другое отдельно, ибо удаленность и высота памятника не позволяла охватить в одном кадре воинственную историю Швеции и фрагмент из ее мирного настоящего.
Я записывал то, что видел, и то, что мне в связи с этим приходило в голову, — взаимосвязанность и противоречивость этой картины, которая напрашивается независимо от ограниченных возможностей фотооптики: босые ноги осторожно ступают по гравию. Чугунные цепи на цоколе памятника. Еврейские кипы, индейские головные повязки поперек лба и пончо. Развевающиеся по ветру нордические волосы и уносимая ветром грустная, навевающая медитацию мелодия флейты. Вялые телодвижения танцующей в одиночестве и как бы сонной толстушки.
Я записывал и делал наброски: Карл XII, указующий рукой на восток. Равнодушные к нему чайки. Приглушенный расстоянием шум уличного движения. Социальные круги «Джойнта». Жесты рассеянной или затухающей любви под сенью деревьев. На заднем фоне — темно-красная церковь. Парень в длинной белой рубахе с удивленными глазами за толстыми стеклами очков, ведущий на веревке белую козу.
Я увидел отстраненно, словно в мыльном пузыре: сила и бессилие. Ожидание некоего абстрактного Спасителя. Брошюрки Мао и более старые сборники статей. Полное собрание персонажей Дюрера при хорошем освещении.
И я понял причину вдруг охватившей меня радости: Сатурн освободил своих детей от истории.
Ибо и это равнодушие к истории у подножия памятника, виденное мною не только в Стокгольме, а во множестве других мест, есть не что иное, как меланхолическое выражение утопического бегства от действительности. Когда была битва под Нарвой? Из-за чего велась Северная война? Зачем Карл XII ездил в Турцию? Никаких дат. Никаких событий. История, не оставившая следа.
Если изобразить «Melencolia» на стокгольмский манер, приметы разных эпох стерлись бы без следа. Утопая в изобилии товаров, стиснутая грудами консервных банок, одноразовых бутылочек и герметичных пластиковых пакетиков, она восседала бы на морозильнике. На лице ее было бы написано досадливое отвращение, а в правой руке, бессильно свисающей вдоль тела, она держала бы ключ для открывания консервных банок.
Вынужденная к перепроизводству материальных благ и исходящая из принципа выработки, чудовищно возросшая норма прироста приучила Меланхолию к соответствующему поведению — на месте дюреровского ангела сидит девица, скрывающая пресыщенность, отвергающая обжорство, тощая и, вероятно, находящая в голодании последнюю радость, отвыкшая вообще от всех развлечений, от любви с ее взлетами и падениями, от любопытства и даже от моды. Платье ее из грубой льняной рогожки похоже скорее на рясу. Лишь аскеза как противовес Меланхолии может внушить ей веру в новую Утопию: стабильное существование достигается строгой дисциплиной и послушанием.