Хоть я и полагаю, что близко с ним знаком, он для меня словно пришелец издалека, и хотя присутствует здесь, но все еще где-то там, хотя в общем и целом узнаваем, но подробности как-то ускользают; хотя и рассказывает анекдоты из своего неистощимого запаса (сохранившегося, видимо, со школьных времен), но словно бы ищет укрытия за ними, ибо за его смехом — а смеяться он умеет как никто, заразительно и раскатисто, — громоздятся перевязанные шпагатом пачки бумаг. Кто возьмется их развязать и в них разобраться?
Человек, имеющий прошлое.
Человек, который, поднимаясь виражами по спирали, собирал, увязывал и тащил за собой свои поражения. (И даже после побед, всегда лишь частичных, не хотел ничего бросать или перекладывать на чужие плечи.)
Предпринимая какие-то шаги, он выворачивает камни из фундамента своего и нашего национального прошлого. Как лошадь-тяжеловоз, трогающаяся с места лишь при наличии неподъемного груза. (Колени у него потрескивают, явно утратив гибкость; тем не менее через год, приехав в Варшаву, он вместо покаянных слов просто опустился на колени. Когда он говорит, фразы подгоняют друг друга: одна толкает перед собой другую, а та — следующую. Как буфера при сцепке состава. Что толкает их, какая сила?)
Не любит называть вещи своими именами. (Часто выражается иносказательно — хотя знает точно, о чем говорит и к кому адресуется, — так что в конце концов затемняется смысл.)
Бывает нерешительным, разбрасывающимся. И хотя различает все детали в толще глубинных связей, но людей (в том числе и крупных) видит нечетко, как бы сквозь матовое стекло. (А поверив в людей, которые вдруг начинают открыто выступать против него, он молчит и слушает свое молчание.)
Человек, не любящий говорить о себе и все же не умеющий выпрыгнуть из своей шкуры. (Если бы в нордических сагах встречался герой, подобный Сизифу, его имя было бы Вилли.)
Человек той же породы, что мой Скептик.
Курит, несмотря на хрипоту. Мы советуем пользоваться микрофоном при выступлениях на открытом воздухе, ибо ему иногда кажется, что можно обойтись. Его комментарии к стихийным забастовкам в Руре на верфях Ховальдта. Дошло до столкновений. Обычные заботы. Устаревшие результаты опросов. У Лео Бауэра есть и новые данные, слишком обнадеживающие. Я въедливо мямлю о том, что на севере Швабии дела идут неважно. Он кивает, соглашается, записывает факты: еще одна пачка. В шикарном салон-вагоне готовящегося к отправлению поезда охранник массирует ему шею.
Да, дети, мы с ним дружим. Дружба эта родилась с большим опозданием. Много лет (с перерывами) я с ним беседую, пишу ему, мы прислушиваемся друг к другу, вместе шлифуем формулировки, стараемся не отнимать друг у друга времени. Не знаю, знает ли он обо мне больше, чем я сам сообщаю, ибо сначала мы всегда говорим о деле, а уж потом о себе. Поскольку люди мы очень разные, нам нужно дело, которое мы оба считаем своим. (Он видит будущее в голубоватой дымке, что уравновешивается дочерна продымленным прошлым и дает серую картину настоящего.) Упущенная дружба. Слишком мало было этих случайных встреч…
Человек, который изредка все же поддается приступам меланхолии.
Человек, который несовместим с зазнайством или чванством.
Человек, которому перекрыты боковые лазейки и который отступает только вперед.
Многие, помогая ему, пришли к согласию и стали помогать друг другу.
Такому, как он, стоит помочь.
И еще — по секрету: я за него тревожусь. Боюсь, что его взяли на мушку. И каждый день могут попасть в цель. (Хотя бы уже за то, что он так неистребимо популярен.) Я уже почти опасаюсь, что надежды сбудутся, он победит и станет еще более явным объектом ненависти своих противников.
Когда мы — Зонтхаймер, Эккель-старший, Гаус, Линде (кто еще?) — виделись с Вилли Брандтом в Гамбурге перед самым отправлением его поезда, предложить ему нам было почти нечего. Гаус, которого я часто пытаюсь представить себе на месте сидящего в подвале Скептика, анализировал ситуацию. Голос его звучал уверенно. Он был прав по всем пунктам. (Опровергнуть его мог бы лишь примитивный и прижимистый Штомма.) На круглом столике поверх других газет лежала «Бильд цайтунг». Некоторые строчки были отчеркнуты. Растиражированное зло. (Но он уже не перебирает спички, не раскладывает на столе лабиринты.) Победит ли он? И мы все — вместе с ним?
Сумеет ли? За спиной кандидата в канцлеры от СДПГ и массажистом-охранником сквозь стекла запертого окна открывался вид на перрон № 4: в желтом свете фонарей — целующаяся парочка. Оба уже в возрасте, дающем право голоса. И оба так далеки.