Очень тоскливо и страшно.
Хоть бы кто-нибудь мне что-нибудь читал.
7/ХII 46. Симонову я наконец дозвонилась. Я доложила ему о Пастернаке. Он сказал, что хотел заплатить Пастернаку деньги, но не вышло и что он даст их ему только в январе. Казалось бы, скажи Пастернаку сам, и обиды бы не было, ан нет. Я позвонила Борису Леонидовичу и доложила. Он благодарил со свойственными ему преувеличениями.
10/ХII 46. Днем приходила Ивинская со стихами, с целой уймой. Часть с резолюцией Симонова «показать Чуковской». Трудно было слушать так много подряд.
12/ХII 46. Туся действительно пришла. Мы разобрались в стихотворном хозяйстве. Как она отчетливо слышит и отчетливо называет беду. Я вот сразу поняла, что Пагирев10, которого рекламирует Симонов – не поэт, но не умела сформулировать. Она же мне все объяснила – но я не уверена, что это можно объяснить Симонову.
13/ХII 46. Вижу как будто лучше – зато целый день болит голова.
Спасаюсь только пирамидоном.
Утром внезапно, без звонка, пришел Заболоцкий. Поговорили с ним о его переводах Гидаша11. Потом он читал свои стихи. Хорошие. И я радовалась.
А Симонов в Смоленске, и все дела стихотворные без него стоят.
14/ХII 46. Веселый день, интересный.
Вижу лучше – и кругом, и буквы. Значит, это правда, что скоро я буду видеть как прежде.
Звонок из «Нового Мира», что меня вызывает Симонов.
Я туда. Мороз – но я не успела сильно замерзнуть.
Симонов без пиджака, в белоснежной рубашке и какой-то мудреной, не нашей жилетке, с трубкой, окруженный людьми – сразу попросил меня в кабинет.
Там был Кривицкий и еще кто-то.
Речь пошла о моей работе и о деньгах.
Я поняла: это Лелька12.
Мне предложено получать ставку зав. стих. отделом – 1200 р. и быть им. Прозы не читать, а только работать с отдельными авторами – оплата по соглашению.
Что ж, это разумно. Я согласилась.
– Над стихами будем работать мы вдвоем, – сказал Константин Михайлович. – Ивинская только путает. А пока меня не будет – вы одна. Проверьте, как подготовил Сашин переводы болгар13. И как он готовит подборку молодых.
Я вышла. Мы условились, что к восьми я приеду к нему домой. Я сразу заказала по телефону машину.
В большой комнате курили, по-бабски ругались секретарша с Ивинской и ждала Некрасова. Она сразу кинулась ко мне.
– Вам передали мои стихи?
– Нет еще. Но это потому, что я болею.
Я пошла к Ивинской выслушать ее. Через секунду подошел Симонов.
– Лидия Корнеевна, я уже давно прошу т. Ивинскую дать вам стихи Некрасовой. Она талантливый поэт, и я хочу, чтобы вы, Лидия Корнеевна, выбрали целый цикл.
– С удовольствием, – сказала я.
Ивинская пришла в ярость.
– Я и так дала бы вам стихи ее! Я сама знаю! Зачем она жалуется Симонову!
Я попыталась угомонить ее, а потом кинулась к Некрасовой, которая плакала.
Она всех изводит, но ей хуже всех, конечно. Она – поэт.
Я пришла домой возбужденная и вызвала машину. Но позвонил Симонов, что его отъезд в санаторий откладывается до 19-го и поэтому мы лучше встретимся в понедельник утром.
Мне весело. Пусть всё это кончится худо, но весело начинать новую работу, узнавать новых людей.
15/ХII 46. Днем – Ян Сашин со средненькими болгарскими переводами. Один я убила, другой велела поправить. Разговор был мирный.
Как-то будет при подборке молодых?
Редакция: Симонов просил, чтобы я присутствовала, когда Кривицкий будет слушать Заболоцкого.
16/ХII 46. Нет сил писать. А надо, хоть конспективно.
Сколько раз я еще воскликну: зачем я пошла в эту яму? От Герцена, от сумерек библиотечных окон? К этим чужим, клыкастым?
Утром на машине – к Симонову, домой.
Маленький кабинет с дамскими нарядными вещами. Вазы, красное дерево – комиссионный магазин.
Одно хорошо: соломенный Дон Кихот, привезенный из Америки. Прелестный.
Страшная крашеная мадам с тупой, злой улыбкой, в небесно-голубом халате. Еле здоровается, входит во время работы, ищет какие-то ключи.
Ей противно, что с утра чужие люди.
Симонов приветлив, мягок, любезен. Это, видно, в нем органическое: мягкость.
За окошком какие-то амбары, склады – только зима спасает от скуки, притушив.
Первые сорок минут он слушал живо, хорошо. Мы много прочли и сделали. О, конечно – это не чтение стихов, а только накладывание резолюций, но иногда они накладываются верно.
Потом случилось то, чего я боялась: он прочел свои стихи. О любви. О Японии.
Я ужасно смутилась. Я сказала:
– Тут еще много работы.
В сущности, это и было самое точное. Действительно, в каждом из них есть нечто живое, что могло бы быть доведено до хорошего. Но сказала я это как-то неуверенно, не так.