Первый случай: осень 1914 года. Я в Яцковичах с Полей и мамой. Я молод, мне 27 лет. Самая лучшая пора в моей жизни — когда у меня уже был выработан почерк, уравновешенное душевное состояние. Я наплевательски смотрел тогда на свое «половое слабосилие». Я понимал тогда, что не это самое главное, [а] служба и направление своих интеллектуальных способностей на служебную карьеру. И это было так хорошо! Я никогда не был карьеристом, но тогда осенью я был достаточно умен, чтобы понимать, что живой человек не может обойтись без карьеры не на том, так на другом поприще, ибо карьера — это существование физической личности в условиях времени и места, то есть неизбежность. Артисты, художники, люди так называемых «свободных» профессий, в сущности, захвачены самой ожесточенной борьбой за существование. Каждый из них всегда готов столкнуть в грязь своего соперника, только тем и живут. Оно и понятно — это неизбежность! Жизнь — это борьба! А я не способен к этой борьбе — к борьбе за существование. Но тогда, осенью 1914 г., мое душевное состояние было прекрасное. И вот я под гипнозом теток моих начал ухаживать за Олей, а когда я увидел, что она в меня влюбилась, я потерял голову. Я, как Дмитрий Карамазов, «точно с горы полетел». Я помню те ужасные муки душевные, которые я тогда испытывал: с половым слабосилием затеял женитьбу — это катастрофа! Но «ко всему подлец-человек привыкнет!» Привык и я смотреть смерти прямо в глаза, привык и я стоять на самом краю пропасти.
Наступила зима 1915—1916, и представился второй случай: жениться на Наде, а Олю покинуть. Хрен редьки не слаще. Но хрен был инициатива влиятельного человека, воспитателя и родного дяди Нади. А отец Оли был против ее брака со мной. Надо было редьку откинуть, взять хрен. Что бы там ни было в будущем, а пока можно было быть временно именинником! Ну а тут скоро и медовый месяц, и, почем знать, может быть, Надя осталась бы очень довольна моими пододеяльными способностями! Ведь в 1923—1925 годах У.С. была вполне удовлетворена моим «телом». А между тем, после перенесенной в Бердянске в 1916 году лихорадки у меня было не воображаемое, а действительное уже слабосилие половое. От этой лихорадки я выздоровел уже только летом 1917 г. в Архангельске (под влиянием климата, без лечения, без лекарств). Однако выздоровление от лихорадки не улучшило положения в половых сферах. Все же это было только слабосилие, но не бессилие. Возможность полового сношения у меня была. Но самое страшное для меня в жизни было, начиная с 1917 1918 годов, — это активность женщин, направленная в мою сторону.
Я могу эту активность оправдать только привлекательностью моей тогдашней наружности и внутренним джентльменством. Это нравится женщинам. Но думаю, что и мой гипноз влиял на женщин. Я не мог равнодушно смотреть на женщину. Слово «женщина» было в мозгу моем написано огненными буквами — от ранней юности моей. Я на женщину смотрел жадными глазами, неутолимая похоть сладострастия свиными буравчиками сверлилась в моих глазах. Это гипнотизировало женщин. Но при этом большую помощь моему гипнозу оказывала наружность (не осанка, а лицо). Голубые красиво очерченные глаза, обрамленные длинными густыми ресницами под тонкими красиво расположенными густыми бровями — глаза мои были очень красивые. Остальные черты лица были не то что красивые, а не стояли в противоречии с глазами. Ни одной некрасивой черты (уродливой) в лице моем не было. И это усиливало гипноз.
Третий случай: в 1920—1922 годах мне трижды давали возможность сделать карьеру по профсоюзной линии. Но я даже не хочу вспоминать и фиксировать на бумаге те благоглупости и злоглупости, которые я тогда делал, как будто нарочно задался целью испортить свои отношения и с профсоюзом, и с администрацией. Только сумасшедший может так поступать. Но ведь я и был сумасшедшим тогда. Да и сейчас я тоже. Нет, сейчас я не сумасшедший, я — реконвалесцент из дома умалишенных! Вот кто я теперь! Выздоровел, и выпустили. Но все теперь смотрят на меня как на сумасшедшего. А тогда, когда я на самом деле был сумасшедший, тогда люди моего сумасшествия не замечали.