12-го Таня, Аня, Юрий, Женя м., Наташа и я ходили в «Ударник» смотреть «Катерину». Ничего. Смотреть можно. Затем поехали к Жене и пробыли у нее до вечера. Дома нас ждали Синичка, Екатерина Евгеньевна[49] и Пушок (собачка). Вышло не очень хорошо. Тинга больна, у нее ангина. Лежит в постели. Недавно я видел фильм «Остров сокровищ».
16 апреля
Вчера получил посредственно по геометрии. Чорт возьми! Ведь без мамы я должен еще лучше учиться. Клянусь. Буду учиться.
21 апреля – 38 г
Вечер. Бабушка пошла за хлебом. Дома я, Таня и Аня. На душе погано. Мама! Посылаю тебе привет, где бы ни была. Сегодня получили письмо от Павла. Он в Уфе, едет в Свободный. Тоска!..
Ма-а-м-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!
24 апреля —38 г
Много дней уже прошло с тех пор, как арестовали и посадили в Бутырки мамочку. Дни стали для меня пустыми. Особенней чувствую (а чувствую все время) отсутствие мамы я в выходные дни. В школьные дни, в будни, я в кругу своих товарищей, а тут наедине со своими мыслями. К нам в выходные дни приходит Наташа с Женей, иногда и Синичка с Екатериной Евгеньевной.
Когда мне было около 8–9 лет, я думал про себя так: (этого размышления никто, кроме меня, не поймет, а потому я жду от всякого лишь смеха) почему я чувствую только за себя, а не за Таню, Бабушку или Соньку какую-нибудь. Почему я чувствую только за себя? И я пришел к такому выводу, что я должен испытать все решительно, что есть на свете. Сначала я живал жизнь счастливую, беспечную, прекрасную во всех отношениях. Со мной был папа, была мама и оба дяди. В материальном смысле я тоже был обеспечен и жил в свое удовольствие. Но я хорошо не понимал всю прелесть этой жизни. 22 июня (это был первый удар) арестовали папочку, 14 сентября арестовали Павла, 19 декабря умер Евгений Андреич, 3 апреля арестовали маму. Бабушка так похудела, что трудно себе представить. Она ходит в комендатуру, и комендант «обнадежил» – выселит к Первому мая из дома Правительства. Конечно, разве терпимо, что такую огромную квартиру занимает семья трех «врагов народа»!
Это уже началась плохая жизнь. Следующую картину я попробую нарисовать. Интересно, буду ли я прав. Маму я думаю увидеть к сентябрю. Папу – через года 2. Павла – через 2 года. Вобщем, лет через пять жизнь снова наладится. Но она будет отличаться от детства тем, что я научусь понимать и ценить счастье.
В моей жизни после ареста мамы произошел какой-то перелом. Я понял всеми фибрами своей души, что такое жизнь, сколько нервов я испортил за последние месяцы. Вот, например, недавно мы с Таней пришли домой с гулянья. Было часов 6. Дома была одна Аня. Встретила она нас тревожно.
– Что-то бабушка долго не идет.
Я сейчас же позвонил по номеру бабушкиной работы. Никто не отвечал. Позвонил по другому номеру. Опять никого нет. Я сильно разволновался. Бабушка всегда звонила. Теперь не было ни одного звонка. Смутное чувство тревоги перешло в волнение. Я очень хорошо сознавал, что и бабушку могут арестовать. Я не находил себе места. К счастью, все окончилось хорошо. Но чего стоили мне эти минуты неизвестности, страшного предчувствия, огромной тревоги.
Поэтому недавно, когда я гулял с товарищем, и сильно волновался по поводу того, что дома у нас никого не было, Лева сказал:
– Ну, наверно, ушли куда-нибудь. Просто надо стать у подъезда и ждать. Ведь придут же они когда-нибудь. Я удивился, как мог он говорить так. А ведь Леве даже в голову не приходила мысль об Аресте, в то время, как мне он везде мерещится. Да, во мне перелом произошел, его даже заметно в дневнике. До ареста мамы я больше краснобайствовал.
Теперь, когда хлопнет дверь лифта, я весь съеживаюсь и жду звонка, за которым откроется дверь, и войдет агент Н.К.В.Д.
Вот, что сделала со мной ЖИЗНЬ...
ЖИЗНЬ – страшная вещь, и, в то же время, – лучшая школа.
1 мая – 38 г
Сегодня для всех такой радостный день. В нашем доме царит уныние. Скучно. Читать нечего. Вчера прочел «Разгром» Фадеева, кончил «Отцы и дети». Писать тоже нечего. Мрачно. Горько на душе.
17 мая—38 г
Так много изменений, что не было времени писать. Начну по порядку.
Во-первых, 27 апреля мы с Женей мал. ходили в Бутырки, и папе денег не приняли, а маме приняли. 11-го – то же самое, но сказали, что папы нет в Бутырках, и вчера мы с Аней и Катькой поехали в Матросскую Тишину.
Когда мы ехали на метро до Сокольников, вдруг я вижу, Аня выходит на Красносельской. Я хотел было пойти за ней, как дверь закрылась, и я оказался в вагоне, а Аня на платформе. Я, понятно, немного испугался, но затем вернул самообладание. На станции Сокольники я остался и стал ждать на перроне Аню. К счастью, все кончилось благополучно. Могло же выйти довольно печально.
После метро мы пересели в трамвай. Было ужасно жарко и душно. Я ходил еще в пальто и буквально обливался потом. После трамвая мы прошли пешком и, наконец, увидели 3-ех или 4-ех этажное здание тюрьмы, окруженное высокой каменной стеной. Мы прошли во двор. Там толпились люди и разговаривали о своих случаях и переживаниях. Я вошел в дом, подойдя к окошку, спросил:
– Скажите, где мой отец...
– Как фамилия? – спросил меня мужчина с удивительно неприятной физиономией.
– Трифонов Валентин Андреевич.[50]
– Записаны?
– Нет.
– Приходите 21 мая, запишитесь, а через месяц ответ получите.
Я понял, что больше ничего не узнаю. 21-го пойду запишусь. 12-го я с Таней, Бабушкой и Аней ездили на дачу. Там очень хорошо. Поля зеленые, река, тишина, цветы, заходящее солнце, коровы смирные...
Дачная идиллия...
20 июня
Я очень долго не писал, потому что были экзамены и еще ряд величайших событий.
11-го я ходил к маме в Бутырки, заполнил бланк и стал на очередь во 2-ое окно. Долго стоял, наслушался ужасов, насмотрелся десяток лиц, размытых слезами, недовольных, озлобленных.
В Бутырках мамы не оказалось. Я пошел назад к остановке 18-го. Жара! Выпил квасу за 10 коп.
Доехал до Никитских ворот, там сел на 16-ый и скоро был у Пресни. Вобщем, в два часа, в самый зной, вспотевший, запыленный, еле передвигавший ноги, доехал домой.
В этот же день приехала бабушка и привезла письмо мамы, оно было завернуто в какую-то бумажку. Мамочка писала, что она подъезжает к Свердловску, велит не унывать и о себе не беспокоиться. Еле видны буквы, письмо написано на маленьком клочке бумаги. Сбоку приписка: «Товарищи, кто найдет эту бумажку, пусть отправит по адресу: Москва 72, ул. Серафимовича, д. 2, кв. 137. Юрию Трифонову».
А на конверте надпись детским почерком.
«Мы нашли эту бумажку на переезде гор. Свердловска».
Хорошие ребята. Бедняжка мамочка, и так мне ее жалко.
11 июля
На даче очень скучно, все разъехались.
От мамы было второе письмо, такое же, как и первое. Дядя Павел уже на месте назначения, в городе Свободном.
От папы ни слуху, ни духу. Что-то с ним?..
Неизвестно!
Тут с ребятами у меня конфликт. Однажды мы сидели на лестнице и разговаривали о собаках. Ганька говорил, что мой отец стрелял в них. Я утверждал обратное. Ганька в колких и насмешливых выражениях описывал моего отца, я еле сдерживал слезы. Под конец он сказал:
– Ну теперь баста, хватит собак стрелять, попало ему на орехи.
Я не удержался и разревелся.
Через некоторое время Ганька снова начал задираться вместе со Славкой, напоминая происшествие на лестнице. Я размахнулся и свистнул Славке по носу. Тот заревел.
Вчера мы играли впятером в итальянку. Ганька меня снова дразнил обезьяной, я отвечал тоже. Под конец он решил довести меня до слез и сказал:
– Юрочка психует, весь в отца. Папаша-то сидит за решеточкой!
Он хотел, чтоб я заревел. Но я сдержался и подошел к нему, сказав:
– А тебе какое дело?
И замахнулся. Тот покраснел, отскочил в сторону и бросился бежать, я – за ним. Он скоро далеко убежал, струсил.
В прошлом году, когда еще никто не знал об аресте папы, я чистосердечно, как другу, рассказал все Ганьке.
Никому из всех ребят я этого не говорил. А Ганька оказался не другом, а просто подлецом.
Славка еще долго ехидничал про меня, и я решил, если он еще посмеет что-нибудь сказать, то я изобью его, как не знаю кого.
49
Екатерина Евгеньевна и Синичка. Вдова и внучка М. И. Фрумкина. М. И. Фрумкин – участник революции 1905 г. После Октября 1917 г. на руководящей государственной работе. Репрессирован в 1937 г. Погиб в 1938 г.