16 августа
Я долго не писал, потому что приехала Тинга, и я все не мог себя заставить писать.
Бабишка стала жутко раздражительна, придирается ко всем мелочам.
Я прямо не могу шагу сделать без скандала. Она меня запирает в 9—10 часов вечера, когда все ребята, в том числе Тинга, еще гуляют.
Она не может сказать, почему она меня запирает, и все бубнит про исправительный дом и т. п.
Каждый вечер она меня доводит до слез, обзывает меня идиотом, дрянью, хулиганом, дураком, шпаной. Один раз она меня избила по морде и больно отшибла себе руки.
Она говорит, что я не люблю папу и маму.
Я знаю, что она очень расстроена и раздражена, но иногда она так меня выводит из себя, что я не могу сдержаться. За все время, кроме 3-его апреля, я не слыхал от бабишки ни одного ласкового слова.
Ундей тоже грубо со мной обращается, презрительно называет треплом. Чортов философ, читает философские книги и делает вид, что много понимает!
Сейчас Тинга гуляет во дворе, и я бы тоже гулял, но бабишка заставила меня сидеть на веранде.
Все мои мрачные мысли мне некому изложить, раньше я говорил их маме и папе, а теперь – дневнику... Может, когда-нибудь мамочка прочтет эти строки...
Сейчас только что пришла Тинга и попросила еще погулять. Бабишка позволила...
Злость во мне такая, что просто не описать, и после этого она удивляется, почему я ее не уважаю.
Бабишка сочиняет то, что самой ей кажется. Выдумывает, что я ношусь, как оголтелый. Она считает меня самым плохим человеком на земле, вором, вруном, болтуном, грязнухой, трусом.
А Аня с Ундеем только и делают, что ехидничают на мой счет. Дальше я не могу жить среди этих людей. Я не задумываю никакого побега. Нет! Я только понял, как тяжело жить, если у тебя арестовали мать, отца, если у тебя взбалмошная бабушка, если у тебя лживые и низкие товарищи, если чувствуешь себя совершенно одиноким, если все близкие тебе люди относятся к тебе с глубоким презрением...
В какие горькие минуты написаны эти строки!
Сурово относилась Т. А. Словатинская к своему внуку-сироте. Юрий объяснил бы ее состояние одним тяжелым и емким словом «треснула». Да, можно понять: сын арестован, дочь арестована, зять арестован, из дома грозят выселить. Но ведь она прошла испытания партийным подпольем, Гражданской войной, помогала скрываться Ленину и Сталину. Казалось бы, выдержка должна была выработаться, тем более что Юра был не просто хорошим мальчиком, а очень хорошим.
Мне вспомнилось неожиданно вот что. Судьба подарила мне несколько дней общения с Альберто Моравиа. Это было незадолго до его смерти. Моравиа был влюблен, все в его жизни перепуталось, переплелось, но говорили мы не только о любви. Моравиа интересовало все о Юрии Трифонове и о Василии Шукшине. (Лев Аннинский прав, объединив в своей телепередаче два этих имени.) Но речь о другом: однажды совершенно неожиданно, без всякой связи, Моравиа сказал мне:
– Это хорошо, что у тебя сын. Ты сможешь прожить еще одну жизнь с другим мужчиной.
Я тогда не поняла смысла этой фразы. А вот теперь, кажется, понимаю. Это понимание пришло после того, как я прочитала некоторые страницы дневника тринадцатилетнего Юры.
8 сентября – 1938 г
Мы уже переехали в город. Только Аня – которую не прописали в нашем доме – с Катей остались в Х.С.Р.[51]
От папы и от мамы ничего! Дядя Павел теперь в Свободном, с ним дело улажено.
На следующей странице приклеена фотография матери в «рамке», исполненной чернилами и пером. Внизу надпись:
По бокам – две сжатых в «рот-фронтовский» кулак руки.
9 сентября – 38 г
Бабушка ходила на уколы. Потом она приходит, ей стало очень плохо, она легла. Мы с Тингой были дома одни. Тинга – больная. Я быстро позвонил в подъезд, чтоб узнать телефон амбулатории, так как бабушке стало очень плохо. Когда пришел доктор, она потеряла сознание.
Врач стал ее спрашивать:
– Когда вы почувствовали боль?
Бабушка не отвечала.
– Как пришла, – сказал я.
– Я хочу узнать, понимает она меня или нет. Вы слышите меня?
Молчание.
Я едва не разревелся. Тинга тоже, что будет, если бабушка умрет? Сестра позвонила в амбулаторию, и скоро пришла еще одна врачиха, более высокой квалификации. Нас удалили из комнаты. Я позвонил Жене и попросил ее прийти. Через полчаса пришла Женя. Бабишка все еще была в бессознательном состоянии. Проходя по коридору, я в надежде засунул руку в почтовый ящик.
Ничего.
До самого вечера бабишка не приходила в себя. Лишь вечером она пришла в себя и после этого лежала несколько дней в постели. Оказывается, ей влили, когда делали укол, слишком много какого-то порошка.
24 сентября – 38 г
Я получил пос. по зоологии и по дисциплине, завтра, наверно, получу по алгебре. Если получу, от бабишки будет такая баня, что ой-ой-ой!!!
Что-то будет завтра?!
25 сентября – 38 г
Слава Богу, сошло благополучно.
Бабишка меня опять разозлила. Я сижу, слушаю радио, рядом занимается Тинга. Бабишка и так была на меня зла за пос. по дисциплине. Вдруг она подходит ко мне, вырывает вилку из штепселя и кричит:
– Что ты слушаешь радио и мешаешь Тинге заниматься?
Я удивляюсь и говорю:
– Радио в одной комнате, а Тинга может перейти в мою комнату, радио же не перетащишь в другую комнату.
– Ты сам не сделал уроков, а еще другим мешаешь. Подумаешь, расселся как барин! – разоряется она.
– Ладно, я перейду в его комнату, – сказала Тинга.
– Откуда ты знаешь, что я не сделал уроков? – разозлился я. – Идем, я тебе покажу.
Я ей показал тетрадь. Она посмотрела ее, оттолкнула и сказала:
– Сделал, сделал, а вот спросишь тебя, а ты и не знаешь!
– Да спрашивай, пожалуйста, – уже начинаю терять терпение я.
– А!!! Иди ты! – она машет рукой. – Покажи дневник. Я начинаю искать дневник.
Тинга, тем временем, принесла книги и тетради на мой стол. В моей лампе не было лампочки.
– Ну видишь, нету лампы, – говорит бабишка.
– Тинга может поменять лампочку с того стола, на котором она сейчас занималась.
Тинга пошла и ввернула.
– Нет, Танек, переходи обратно, эта лампа плохо светит, здесь темно.
– Ну что ты мелешь, бабишка! – возмущаюсь я. – Тинга только что занималась на своем столе при свете этой самой лампы.
– Ну ладно тебе! Ай, иди! – говорит она с глупым упорством.
Наконец нахожу дневник и даю ей.
– Ну смотри, что тебе надо?
– Ничего.
– Зачем же ты его просила? – изумляюсь я. – Смотри!
– Не хочу.
Я удивленно пожимаю плечами и кидаю дневник на стол.
– А теперь, Тинга, иди занимайся, где занималась раньше. А ты – нахал и не будешь за это слушать радио.
И так очень часто. Ни с того, ни с сего налетает, и ничего нельзя в оправдание сказать. Иногда припрешь ее к стенке разумными доводами.
Тогда она говорит:
– Ай! Иди ты!
– Ай! Брось ты! Не резонерствуй!
Стихи моей маме