«Наши-то дают!» — услышала я совсем рядом Римкин голос. Ирка чуть тише проговорила свое любимое: «Колбасный отрезок»… Они засмеялись. Я отвернулась, сделала вид, что не расслышала. Это они от тех верхних «крошек» научились таким словечкам и ляпали к чему попало, не задумываясь.
Шура им говорила про это, но они не понимали, чем это плохо…
А Римка черненькая, здорово красивая, на цыганку похожа. Ее танцевать приглашают, все новенькие, а она, как откроет рот, так на этом все и кончается. Странно — хорошо учится, а такая дура. Дома еще ничего, а при виде парня совсем свихивается, выпаливает эти дурацкие словечки.
Вокруг Сашки-аккордеониста собрались городские ребята, он положил свой аккордеон в футляр и ушел с танцплощадки. Володя спросил:
— Можно вас проводить?
Я кивнула.
Ночь была теплая, темная, чуть позвякивали Володины медали.
— Хотите встретиться в следующее воскресенье?
— Где?
— Где хотите, — мы приостановились. — Давайте здесь, в парке. Вон там, у того дерева, — он махнул в сторону громадного стоявшего на крутом берегу над озером клена.
Я оглянулась: черные ветви дерева вырисовывались на фоне темно-синего в звездах неба. Меня передернуло:
— Вам холодно?
— Нет, просто так…
— Можете прийти днем, в три?
Я кивнула.
Мы вышли из парка. Подковы на Володиных сапогах зазвякали о булыжники мостовой.
— А за что вам столько медалей дали?
— Вы знаете, в последний год войны всем давали. Те, кто воевал с самого начала, почти все погибли, кому-то надо было дать… — Он засмеялся, наверное, неудобно стало, и он сказал, что был ранен и контужен. А потом опять как-то странно добавил, будто оправдываясь: — Почти все артиллеристы были контужены. Но вы знаете, я просто так надел медали, вернее, надо было, когда в увольнение идешь, а так можно только нашивки носить.
— А страшно было, когда много пушек сразу стреляло?
— Я бы вам рассказал, как там бывало, но не стоит, вам так мало лет…
— Я почти всю войну под Ленинградом была.
— Ну, тогда тем более не стоит об этом. Вы что из Ленинграда?
— Нет, я жила километрах в двадцати пяти-тридцати от фронта.
— А вы бы домой не хотели вернуться?
Я почувствовала, что краснею, помолчав, я спросила у него:
— А вы очень домой хотите?
— Конечно, кто домой не хочет?
— А вам что, здесь не нравится? — опять спросила я.
— Я же в армии, — ответил он, — да к тому же мне и не нравится, хотя здесь красивей и как бы культурнее, но мне в Брянск, домой хочется.
Мы подошли к каштану, который рос около нашего общежития.
Я показала на дерево и сказала: «У нас под Ленинградом каштанов нет». Он что-то хотел сказать, но из-за угла школы появились наши.
С ними было тоже двое военных. Один тут же попрощался:
— Ну пока, я пошел.
Второй подошел к Володе, протянул ему руку:
— Мы с вами где-то встречались, — проговорил он, чуть припрыгивая на полусогнутых.
Ко мне подошла Нинка, положила руку себе на живот:
— Надоели они своими дурацкими шуточками, — она повернулась и направилась в сторону дома.
Солдат, протянув руки к ней, пропел:
— Не уходи, тебя я умоляю…
Нинка остановилась у двери и крикнула:
— Шуточки ваши бородатые. Во! — она провела рукой от подбородка до живота.
Я сказала Володе, что тоже хочу домой. Он напомнил:
— В воскресенье, в три…
* * *
В школе отменили урок пения, а вместо этого приказали всем ходить на хор — летом будет традиционный эстонский праздник песни, наша русская школа, сказал директор, должна принять участие в конкурсе — выступить на празднике песни не хуже других.
К нам пригласили из эстонской школы руководителя хора.
В зал вошел полный человек, одетый в темно-синий костюм с жилетом, на животе у него висела серебряная цепочка от часов, как у моего отца. Он сел за рояль, дал Ирме Ямся список всех учащихся, сказал, что каждый раз будет проверять, все ли здесь, очень важно, чтобы были всегда все, и начал листать нотную тетрадь. Ирма начала читать из нескольких классных журналов наши фамилии, а я думала, неужели мой отец тоже казался бы мне таким же чужим, как этот учитель хорового пения? Наши учителя мужчины были другими: у наших все как бы чуть помято — и лица, и пиджаки… И они вроде бы нервные, ходят быстро, даже как бы дергаются. Новый учитель пения говорил с сильным акцентом, иногда смешно путал слова, но никто не смеялся.
Мой отец был коммунистом, он говорил по-русски как русский. Значит, он просто так, как бы только внешне был похож на этого, а может, наоборот? Может, при каких-то обстоятельствах и этого куда-нибудь сагитировали бы вступить. Верили же «лесные братья», что придет белый пароход с американцами, наверное, их уже всех переловили. Отец верил в коммунизм. Узнать бы, о чем он там в лагере думал? Неужели так до конца и думал, что получилась ошибка, что по ошибке коммунисты друг друга убивают? Он же видел, что там таких, как он, тысячи… Неужели верил не глазам своим, а тем книжкам, из которых про этот коммунизм вычитал? Учитель пения тихо играл на рояле русскую народную песню «Полюшко, поле».