— Ну, чувствуете разницу?
Наташа покраснела, а Эльфрида продолжала:
— Так редко, кто читает, тут талант нужен… Я тоже так не могу, но так, как прочитала Кузнецова, никто не должен читать стихи, я этого не допущу.
У нее в тот день было что-то плохое настроение. На Ирку Савчинскую она напала за то, что та сделала какую-то грубейшую ошибку в диктанте. Она говорила Ирке ужасно противно, чтобы та устроилась дрова колоть или полы мыть, а не протирала юбки на школьной скамье. Было стыдно, ведь Эльфрида — наша любимая учительница. Но она вспыльчивая и терпеть не могла, как она часто нам говорила, двух вещей: безграмотности и тупости. Никто из учителей в нашей школе не ведет уроки интереснее, чем Эльфрида Яковлевна. С ней просто нервные припадки бывают из-за каких-то там ошибок. Может быть, у нее муж арестован или убит на войне? Но почему она не едет обратно в Ленинград? Она тоже ленинградка. А Любка Латынина говорила, что у нее роман со студентом, который ее на десять лет моложе. Может быть, с тем высоким блондином, с которым я видела ее как-то в парке? Она некрасивая, лицо у нее в оспинах, а волосы редкие и рыжие. Зачем она носит такие высокие каблуки? У нее тоненькие ножки, кажется, что она вот-вот упадет и ноги переломятся.
В Калининской области про такие ноги говорили: ноженьки, что у боженьки, — чем выше, тем тоньше. Хорошо, что она хоть маленького роста, а если бы была высокая и на таких ногах, наверное, никто ее бы не полюбил, будь она хоть какой угодно умной и обаятельной.
А странно: у нее и у Валентины большие серые глаза и лицо у Валентины Матвеевны спокойное и красивое, но она будто мертвая, а у Эльфриды будто что-то внутри все время клокочет и никогда не знаешь, как сегодня будет на уроке — интересно или ужасно. В тот день мне на уроке русского языка Эльфрида влепила двойку, а я-то как раз сидела и думала, что с завтрашнего дня начну ходить делать уроки в библиотеку, и если у меня с документами будет в порядке, то все будет зависеть от меня самой… Я смогу поступить в любой техникум в Ленинграде, как я потом перешла на Эльфриду и всю эту муру про нее…
В пятницу утром я надела синие парусиновые баретки, выглянула в окно, замерзшие седые травинки сверкали на солнце, сегодня вечером я должна пойти в паспортный стол и стать кем-то. Забыть, что мои родители финны и вообще надо многое сочинить, а может быть, и не так-то много и сочинять надо будет? Была война — много народу пропало без вести. Например, дядя Леша погиб в сорок первом, а бумаги пришли, что он пропал без вести в сорок третьем. А если я буду украинкой, то само собой будет понятно, что мои родители погибли где-нибудь при эвакуации или, может, даже в оккупации, ведь я была ребенком. А может, все остаться по-прежнему, только могло же быть, что у моего отца была национальность другая и вообще, наверное, эта паспортистка мне сама подскажет, как заполнять анкеты и что говорить. Да и говорить-то не надо будет, я и сейчас ничего о моих родителях не говорю, с чего это я потом о них так уж заговорю? Да никто и не спросит. У меня и в метрике не указана национальность родителей. Наверное, много на свете людей, которые живут по поддельным документам. Но многие из них, вероятно, что-нибудь нехорошее сделали… Выходит, что я буду всю жизнь жить, как живут преступники… Но моя мать — лучше бы она никому не говорила, где ее муж, и вообще молчала бы… Может быть, мы и из Финляндии не уехали, если бы она была с нами… Лучше бы она врала… Была бы жива…
В моих спортивных бареточках тонкие резиновые подошвы, каждый комочек под ногой колол ступню. Возле моста была большая лужа, я решила пройти по льду, если лед не проломится, сегодня вечером пойду к этой паспортистке. Вода подо льдом по краям высохла и, как только я осторожно поставила ногу, раздался звонкий хруст. Шура впереди крикнула:
— Иди быстрее, опоздаем!
Мы каждое утро шли в школу мимо здания милиции, оно стояло на горке, внизу был пруд. Вода в пруду еще не замерзла, только по краям было тонкое белое кружево. Возле пруда двое эстонских мальчишек в школьных форменных фуражках, низко наклонившись, кидали камни в пруд. У них получалось очень интересно: камень летел низко над водой, чуть прикоснувшись к воде, отскакивал обратно и снова летел и только в середине пруда исчезал под водой, круги от него шли под тонкую корку льда у берега. Я тоже бросила камень, но он не отскочил от воды, круги один за другим пошли к берегу, я побежала догонять Шуру.
В класс вошел наш новый учитель немецкого языка в сапогах, в военной форме без погон и с усиками. Он начал проверять немецкую грамматику. Попросил Тарасенкова перечислить падежи, за ним сидел Вовка Кукель и всегда ему подсказывал. Иногда он подсказывал что-нибудь совсем не то, вот и сейчас Тарасенков, как попугай, повторял: номинатив, генетив, датив, аккузатив, презерватив… Он вообще ничего не соображал, просто повторял вслух все, что ему шептали. Мы громко расхохотались. Учитель молча краснел, краснел, а потом схватил толстый классный журнал, с силой ударил им об стол и, грассируя, крикнул: «Демократы!». Наступила тишина. Как-то было непонятно, хорошо это или плохо быть демократами и вообще, почему «демократы»?