— А представляешь, как было бы интересно, если бы я пришел к ней в кровать.
— Уходи!
Ужасно хотелось влепить ему пощечину, а он, как ни в чем не бывало, проговорил кем-то давно рифмованную фразу: «Поеду в Москву, разгонять тоску»… Ему, наверное, было не очень ловко так просто идти домой. Я несколько раз бралась за дверную ручку, а он не давал открыть дверь, хотел, чтобы я с ним еще постояла, хотя ему уже нечего было делать со мной да и стоять-то, наверное, было противно.
— А ты что любишь этого солдатика?
— Какое твое дело, кого я люблю.
— Почему ты хамишь?
— Неужели ты от меня чего-нибудь другого ожидал? Ведь ты же знал, что я невоспитанная, грубая девица, с которой все можно. Вот видишь, так оно и получается. У тебя нет оснований на меня обижаться, ты же и не пошел бы со мной, если бы это было не так.
— Ты меня прости, но мне хочется тебе по физиономии съездить.
— Что, за неудачу?
— Наверное, ты права. Я действительно ошибся. — Он повернулся, сунул руки в карманы и пошел, насвистывая марш:
* * *
Экзамен я сдавала одна. Петр Федорович, новый учитель математики, сидел, закинув ногу на ногу, и читал газету. Я сказала:
— Я закончила.
Он, не поднимая глаз от газеты:
— Проверьте еще раз.
Ему, наверное, хотелось дочитать то, что он там читал. Я начала думать о вчерашнем, меня передернуло. Он отложил газету, подошел ко мне, внимательно просмотрел всю работу и сказал:
— Можете идти, все благополучно.
Я пришла в интернат. Иры и Вали не было дома, они бегали по магазинам. Они поедут со мной до Ленинграда, осталось всего два дня от отъезда. Завтра мне выдадут табель, и я больше никогда сюда не приеду. Вещи были уложены в чемодан, я прошлась по комнатам, на кухонной плите стоял мой чугунный утюг, я постояла немного у плиты, взяла утюг и тоже положила в чемодан — понадобится…
Был теплый августовский день, в городе было почти пусто. Я заходила в магазины, покрутившись, выходила, потом зашла в кафе, выпила кофе со сладкой булочкой и направилась в сторону вокзала, там недалеко от станции жила Лена. Она была дома одна. Открыв мне дверь, она уселась на кровать, взяла гитару и запела:
Я сидела совершенно потрясенная. Ленка теперь казалась мне кем-то другим.
Голос ее был низкий и ровный, как у моей бабушки, но она пела иначе, хотя так же спокойно… Лена закончила, я попросила ее что-нибудь еще спеть. Она опять взяла гитару и очень громко и так же открыто, с силой и нежностью в голосе начала:
Перед глазами поплыло одно воспоминание за другим, и весна с белыми ночами, и лунные теплые осенние ночи, и дождь, шелестевший по листве, и все время всплывало из темноты Володино улыбающееся лицо с блестящими белыми зубами. Я встала, подошла к окну, сильно сдавило горло, а когда Лена замолчала, я заплакала. Она не успокаивала меня, а так и сидела с гитарой, будто еще что-то хотела спеть. Наконец она положила гитару на кровать и тихо сказала:
— Идем на кухню.
Она взяла с плиты чайник, налила воды в рукомойник.
— Иди, умойся теплой водой, пройдет. Я разогрею плиту, поедим жареной картошки с малосольными огурцами и куда-нибудь пойдем.
Я знала, что мы окажемся в парке, хотя уже все, я должна была бы сегодня уехать. Я больше не хочу никого встречать.
— А ты любила Володю? Я кивнула.
— А почему ты пошла с Эриком?
— Ты знаешь, это трудно объяснить, но мне надо с Володей кончить.
— Да и так — уедешь и кончится.
— Я просто хотела, чтобы он меня не искал, и лучше пусть он думает обо мне нехорошо. Мне так легче. А ты кого-нибудь любила?
Лена проговорила:
— Угу, — а потом добавила: — Но он не знал про это.
— Давно это началось?
— Год тому назад.
— Не прошло еще?
— Думала, что да, но теперь, кажется, нет. Мы пошли по висячему мосту, сильно заскрипели ржавые канаты. У высокого берега мы сели на скамью.
— Знаешь, кого я любила?
Я повернулась к ней.
— Эрнста, — прошептала она. У меня зазвенело в ушах.
— Он уехал.
— Приедет снова, у него здесь родители. Его отец — начальник нашего гарнизона. Он нехороший человек.