В 1827 году Сеславин ездил в Петербург, подавал прошение императору о принятии двух своих племянниц в Екатерининский институт благородных девиц. Не разобравшись толком в родстве девочек и знаменитого партизана, Николай велеречиво начертал на прошении: «Дочери Сеславина принадлежат государству — оне приняты». Так же была удовлетворена просьба о зачислении племянников в Пажеский корпус. Благонамеренные современники Сеславина превозносили снисходительность монарха к старому воину; впрочем, некоторые пожимали плечами — дело в том, что сам Сеславин не выражал восторга по поводу царской милости и принял ее как должное.
В старости его мучили раны. Однажды он сказал, что хотел быть похороненным в Малоярославце, под колонной, установленной в память о благоприятном переломе войны.
Умер Александр Никитич Сеславин 25 апреля 1858 года на 78 году жизни. Похоронен при приходской церкви погоста Никола-Сишки Ржевского уезда. Родственники поставили над могилой простой памятник с выбитыми на нем известными стихами Жуковского.
Незадолго до смерти Сеславин все мечтал отлить статую, которая изображала бы его на дереве, наблюдавшим за передвижением наполеоновских полчищ по Боровской дороге, он хотел поставить ее на том самом месте — в Четырех верстах от села Фоминского. Ему казалось, что об Отечественной войне, о героях 12-го года начинают забывать, что в скором времени никто не вспомнит и о нем.
Он ошибался, конечно. Россия никогда его не забудет.
Борис Костин
ИЗ ЕДИНОЙ ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ
I
Густая осенняя темнота с холодной, ознобной изморосью вынуждала разъезд двигаться медленно и часто останавливаться. Едва заметная лесная тропинка, по которой ехали всадники, становилась шириной то с наезженную дорогу, то исчезала совсем, и кони, тыкаясь мордами в густые еловые ветви, упрямились, не желая идти в чащу, и приходилось спешиваться, чтобы отыскать вдруг пропавшую дорогу.
— Ваш-бродие, кажись, огонек моргнул, — обратился к штабс-капитану Рябинину один из разведчиков.
— Где?
— Да вон, на том бугре, — указал он нагайкой в направлении, где только что заметил свет.
— Не вижу.
— Святой истинный крест, был, а сейчас пропал.
— По моим подсчетам, до Погирщины еще с пяток верст.
Через сотню шагов хвойный лес сменился невысоким и редким кустарником, под копытами зашуршала опавшая листва, и отряд оказался на пологом берегу небольшой речушки. Противоположный берег был крут и высок. На фоне серого неба, покрытого низкими свинцовыми тучами, Рябинин с трудом различил колодезный журавель и очертания небольших домишек деревушки Погирщина. Она стояла, будто разрезанный пополам каравай, пс обеим сторонам Витебского тракта. Принадлежала деревушке Григорию Глазке, помещику из однодворцев, получившему ее в награду за труды не столько на поле брани, сколько за услуги: которые никогда не забываются, если в споре вельможных заведомо принимаешь сторону сильнейшего.
Глазка от природы был расчетлив и сметлив. Березовая роща с небольшим озерком, из-за которой разгорелся сыр-бор, как и предполагалось, досталась генерал-майору Сухозанету, а в награду «за чистосердечные и клятвенные свидетельства» в пользу Сухозанета получил Глазка презент в виде вымиравшей от непосильных поборов деревушки и запушенного особняка в излучине Оболянки.
В глухую деревеньку новости из губернии доходили, лишь когда из Витебска в Полоцк шла очередная эстафета и важные и несловоохотливые фельдъегери останавливались в Погирщине, чтобы расседлать и напоить коней. Но важность и неприступность Глазка разрушал умело, потчуя гонцов тройной ухой с расстегаями. А там, где уха, и наливкой не грех побаловаться. Готовить наливки Глазка был мастак. Голубичная, мятная, рябиновая, чер-носмородинная, искрившиеся многоцветьем красок и издававшие аромат осеннего сада, игриво переливались в фигурных и разнокалиберных хрустальных штофах и приводили очередного курьера в благодатнейшее расположение. Вот тут-то Глазка неназойливо выпытывал свежие новости, сопровождая рассказ учтиво-удивленными возгласами: «Что вы, что вы говорите'» и «Не может быть!»
Легкий дурман наливок быстро проходил, и гонец съезжал со двора, вновь надевая — на себя личину величия и неприступности.
Известие о вторжении Наполеона Глазка встретил так, словно это было запланированное Библией светопреставление. Помещик был в меру набожен, на престольные праздники регулярно наведывался в Полоцк, где у Покрова терпеливо простаивал заутреню и обедню, ставил но свече за здравие и за упокой, принимал причастие, исповедовался в грехах, жертвовал на храм господен, молился о ниспослании урожая и погибели вредителей огородных, об избежании мора на ревизские души и возвращался в имение с сознанием исполненного христианского долга и веры в то, что его молитвы дойдут до всевышнего.
Известие о том, что император французский ведет за собою воинство всей Европы, не было бы столь огорчительно, если бы Глазке не шепнули, что идет Бонапарт на Русь со злым умыслом — дать волю крепостным.
Этот слух ввел Глазку в состояние, близкое к душевному потрясению. По ночам его стали одолевать навязчивые кошмары, в которых виделось ему, что он лишился имения, возрожденного его трудами, и превратился в обыкновенного смерда, вскапывающего земельку в тесной деревянной оградке, очень напоминающей кладбищенскую.
Опасения его еще более усилились, когда однажды ранним утром он был разбужен быстро приближающимся шумом. Накинув на плечи халат, он вышел на крыльцо и был поражен увиденным: над трактом медленно плыло огромное желтое облако, из которого доносились человеческие голоса, обрывки команд, ржанье лошадей, надрывные крики ездовых и позвякивание металла.
Через десяток минут облако достигло Погирщины, и перед Глазкой нестройными колоннами потянулись пехотинцы, кавалеристы, артиллерия, упряжки с зарядными ящиками, телеги с имуществом офицеров и фуры с провиантом. «Значит, верно сказывал полоцкий голова, что супостат скоро и у нас будет», — подумал Глазка, зашел в дом и, сев за стол, обхватил голову руками, в сердцах чертыхнулся и крикнул:
— Эй, девка, наливки!
— Какой пожелаете, Григорий Алексеевич? — раздался мягкий женский голос.
— Любой, — отмахнулся Глазка.
Все дни, пока Первая армия шла мимо Погирщины, Глазка ежедневно просыпался с тяжестью в голове от пресыщения горячительными напитками и невеселых дум. За ушедшими к Витебску полками по дороге поодиночке, группами потянулись отставшие солдаты. От них Глазка узнал, что, кроме арьергардного дела под Вилькомиром да небольших стычек с конными разъездами французов, в серьезных боях армия не была.
День шел за днем, а французы в селе не показывались.
Как-то однажды, когда уже начало смеркаться, Глазка выглянул в окно и увидел группу людей, стоявших перед флигелем и о чем-то беседовавших с конюхом Герасимом. Мужчины, женщины и дети выглядели бедно и даже очень убого. В руках у каждого были грубо выструганные посохи, а за плечами котомки.
Среди них выделялась высокая женщина с круглым, но не полным лицом. На голове ее был повязан темный платок, из-под которого выбивались смолистые волосы, собранные в тугую и тяжелую косу. От небольшого с горбинкой носа крутыми дугами расходились тонкие брови, огибавшие правильные овалы карих глаз, покорно и кротко смотревших на владельца Погирщины" К подолу ее платья пугливо прижимались вихрастый мальчуган и девочка.
— Вот, Григорий Алексеевич, беженцы, — упредил вопрос барина словоохотливый Герасим. — Идут из-под Полоцка. Говорят4 что бой жестокий за город был, наших побили многих, а их сиятельство граф Витгенштейн отступить на Петербург соизволил, а деревеньку их француз дочиста разграбил, кого поубивал, кого в полон взял, дома пожег.
— И что же они хотят?
Герасим собрался было открыть рот, чтобы объяснить Глазке просьбу погорельцев, но его опередила женщина, от которой Глазка не отводил взгляда.