— Нагишом эти самые индейцы ходят или в одежде? — продолжал интересоваться хозяин.
— Нагишом. В «Иллюстрации» даже и картинка была. Полиция приказывает им одежду носить или хоть передники, что ли, но как только городовой ихний за угол, сейчас этот самый индеец снял передник и, смотришь, бежит уже так, в чем мать родила.
— Скажите, какое необразование! Ну, а на голове чалма?
— На голове перья носят, а в носу серьга. Все вот эти самые перья от индюков из хвоста на головы им идут. От индюков-то они и прозываются индейцами. Однако, что же мне стерлядку?
— Сейчас. Вон мальчонка ее в бадье несет! Поворачивайся, идол! — крикнул на мальчишку хозяин.
Перед поваром поставили бадью. В ней плескалась пара больших стерлядей. Повар начал их мерить пальцами и спросил почем. Хозяин заломил цену.
— Да эдакой и цены нет. За что?
— За стерлядей-с. Эдаких стерлядей и сам Биконсфильд не ел. Полно, Петр Савич, не торгуйся! Граф заплатит. Ты только одно учти: курс-то на Лондон нынче почем?
Повар недоумевал.
— Да при чем же тут курс-то? — спросил он.
— Как при чем? Придет англичанин, запрет моря, так как стерлядь из морей в реки-то попадать будет? Ну, вот по этому самому мы и попридерживаемся в ценах, — пояснил хозяин. — Эй, Гаврюшка! Возьми эту большую стерлядь да отнеси на кухню Петру Савичу, а допрежь того пару пива ему из портерной принеси! — скомандовал он. — Садись, Петр Савич! Ну полно, что тебе из-за графских денег торговаться! Вот лучше пивцом побалуешься.
Повар махнул рукой и опять опустился на лавку.
3. В ВОРОНИНСКИХ БАНЯХ
Дворянское отделение воронинских бань. Раздевальная комната блещет огнями. Сочельник. В альковах лежат завернутые в простыни бороды, усы. Некоторые, свив себе из полотенцев чалмы, лежат врастяжку и кряхтят. По временам слышен возглас: «принеси мне бутылку пива, да похолоднее!» «Гости» одни приходят, другие уходят. Входит пожилой купец, снимает с себя шубу и медленно начинает раздеваться.
— Мирону Вавилычу почтение! — раздается из алькова. — Что, брат, и ты после праздничного плескобесия обмыться пришел? Маску на Святках надевал, что ли?
— Нет, до маски-то наше грехопадение не доходило, а только ведь и мы люди, — со вздохом отвечал купец. — Ты возьми то: чревообъедение, виноблудие, так нужно же сбросить с себя ветхого человека. В ледяной проруби мы, по немощам. нашим, троекратного погружения телес сделать не можем, да и полиция не дозволит, так вот эту самую оккупацию банное очищение заменяет. На праздниках ошибок-то винных тоже было столько, что беда!
— Что говорить, без этого нельзя… потому родственники, каждого навестить надо. С их стороны радушие, а через то и ошибки. Вчера, брат, я сам ошибся. У шубняка на чашке чаю были.
— Чем ошибся-то?
— Померанцевой на апельсинных корках. Девять лишних выпил. В картах явился ущерб, ну, я с горя и помирил себя. По рублю аршин играли, шестьдесят два и проухал. Сегодня поутру проснулся, еле голову поднять мог. Как и домой приехал, не помню. Даже в зрении повреждение вышло. Сегодня стою в лавке, а настоящих лиц не вижу. Все, будто арапы, передо мной с каким-то зеленым оттенком.
— Дрянь дело! Тебе, брат Игната, нужно это самое питье хоть на время бросить.
— Бросить! А вдруг кто найдет да потом не отдаст, так с чем я тогда останусь?
— Ты не шути, можно ведь и до видениев провидения в виде безобразно гигантских карликов дойти. У меня с приказчиком был такой случай, что на него печь пошла и бодать его начала, потолки начали валиться, а всего и попил-то четверо суток. Нет, я уж пошабашил совсем!
— Нельзя, Мирон Вавилыч, совсем-то пошабашить. Зарок дашь, так нужно держаться… А вдруг война? Чем тогда свои патриотические чувства покажу, коли ежели я патриот. Славянское сочувствие отпраздновали, перемирие так доказали, что я две недели с синяком ходил, чем же мы войну выразим, коли ежели будет объявление?
— Войны не будет. Это мне один придворный истопник сказал. Доброволия хочет замирения, а ведь из-за нее-то весь сыр-бор и загорелся. А коли там турецкая ярость прекратилась, то с нас и достаточно.
— Какая доброволия?
— Ну, Сербия, что ли… Теперь ее и во всех календарях приказано называть Доброволией. Должны же добровольцы какой ни на есть почет за свое кровопролитие получить, так вот в честь их переименование и вышло.
— Не слыхал, не слыхал.
— Мало ли чего ты не слыхал! Из-за чего же и раздор в Сербии-то пошел, из-за чего же и Черняев-то оттуда уехал, из-за чего же и весь доброволец снова в России очутился? Сербам этим говорят: подписывайся на векселях: «Добровольский первый или там второй гильдии купец», а они все по-старому гнут.