Мы так его похоронили —
в его военной красоте —
в большой торжественной могиле
на взятой утром высоте.
И если правда будет время,
когда людей на Страшный суд
из всех земель, с грехами всеми,
трехкратно трубы призовут, —
предстанет за столом судейским
не бог с туманной бородой,
а паренек красноармейский
пред потрясенною толпой,
держа в своей ладони правой,
помятой немцами в бою,
не символы небесной славы,
а землю русскую свою.
Он все увидит, этот мальчик,
и ни иоты не простит,
но лесть — от правды, боль —
от фальши
и гнев — от злобы отличит.
Он все узнает оком зорким,
с пятном кровавым на груди —
судья в истлевшей гимнастерке,
сидящий молча впереди.
И будет самой высшей мерой,
какою мерить нас могли,
в ладони юношеской серой
та горсть тяжелая земли.
1942
Марк Соболь
Когда-нибудь
Когда-нибудь,
когда постигнут внуки
из первых книг основы бытия,
восстанет вновь — в крови, сиянье,
муке —
отчаянная молодость моя.
Она войдет в сверкающие классы
и там, в совсем не детской тишине,
расскажет им глухим и хриплым басом
торжественную повесть о войне.
Тогда воскреснут подвиги былые —
великая и трудная пора, —
и мы войдем сегодняшние,
злые,
пять раз в атаку шедшие с утра,
забыв о том, что вот сейчас уснуть бы
так хорошо…
Но мы, — который раз! —
грядущих дней отстаивая судьбы,
по многу суток не смыкаем глаз.
Там всё поймут:
короткий мир стоянок,
над полем боя робкую звезду,
и едкий запах сохнущих портянок,
и песню, что возникла на ходу.
И то, как в тяжком орудийном хрипе
весенний день наведывался к нам,
и нес он запах пороха и липы
и был с дождем и солнцем пополам.
И белокурый юркий непоседа
вдруг станет строгим —
вылитый портрет
того, уже давно седого деда,
который был солдатом в двадцать лет.
1942
Анатолий Софронов
Бессмертник
Спустился на степь предвечерний покой,
Багряное солнце за тучами меркнет…
Растет на кургане над Доном-рекой
Суровый цветок — бессмертник.
Как будто из меди его лепестки,
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
С ним рядом на гребне кургана лежит
Казак молодой, белозубый,
И кровь его темною струйкой бежит
Со лба на холодные губы.
Хотел ухватиться за сизый ковыль
Казак перед самою смертью,
Да все было смято, развеяно в пыль,
Один лишь остался бессмертник.
С ним рядом казак на полоске земли
С разбитым лежит пулеметом;
И он не ушел, и они не ушли —
Полроты фашистской пехоты.
Чтоб смерть мог казак молодой пережить
И в памяти вечной был светел,
Остался бессмертник его сторожить —
Суровой победы свидетель.
Как будто из меди его лепестки
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
1942
Юго-Западный фронт
Сергей Спасский
Блокада
На нас на каждого легла печать.
Друг друга мы всегда поймем.
Уместней,
Быть может, тут спокойно промолчать.
Такая жизнь
не слишком ладит с песней.
Она не выше, чем искусство,
нет.
Она не ниже вымысла.
Но надо
Как будто воздухом других планет
Дышать,
чтобы понять тебя,
блокада.
Снаряды, бомбы сверху…
Все не то.
Мороз, пожары, мрак.
Все стало бытом.
Всего трудней, пожалуй,
сон в пальто
В квартире вымершей
окном разбитым.
Всего странней заметить,
что квартал,
Тобой обжитый,
стал длиннее втрое.
И ты устал,
особенно устал,
Бредя его сугробною корою.
И стала лестница твоя крутой,
Идешь —
и не дотянешься до края.
И проще,
чем бороться с высотой,
Лечь на площадке темной, умирая.
Слова, слова…
А как мороз был лют.
Хлеб легок,
и вода иссякла в кранах.
О, теневой, о, бедный встречный люд!
Бидоны, санки.
Стены в крупных ранах.
И все ж мы жили.
Мы рвались вперед.
Мы верили,
приняв тугую участь,
Что за зимой идет весне черед.
О, наших яростных надежд живучесть!
Мы даже
улыбались иногда.
И мы трудились.
Дни сменялись днями,
О, неужели
в дальние года
Историк сдержанный
займется нами?
Что он найдет?
Простой советский мир,
Людей советских,
что равны со всеми.
Лишь воздух был иным…
Но тут — Шекспир,
Пожалуй, подошел бы к этой теме.