– Приветик, Алекс, – Лиля жеманно чмокнула его в щёчку. – А пары руслита не будет, знаешь? Я тоже не знала. Вот, позвонила Масику, хорошо, что он еще далеко не отъехал.
Насколько помнил Алекс, «Масик» был грузным пятидесятилетним мужчиной, чем-то напоминавшим Алексу его собственного отца.
– Из наших видела кого?
– Да, все кто был ушли уже, остальные придут и тоже уйдут… А, вот и Масик, – недалеко от универа припарковалась красная мазда. – Покасики, может, завтра на парах ещё увидимся.
И Лиля, как энцефалитный кузнечик, почти не разгибая ноги в коленях, поспешила к своему папику. А Алекс набрал Алину.
– Ты где?
– О, привет, бэбик. Дома ещё.
– Можешь не торопиться, первую пару отменили.
– Крутяк. Если хочешь, приходи ко мне, вместе на выставку сходим.
– Выставка, говоришь? Картины что ли? Ладно, жди.
И Алекс, пользуясь услугами столь ненавистного ему общественного транспорта, поехал к Алине.
Алина обитала в девятиэтажке, больше смахивающей на казённое учреждение наподобие тюрьмы, нежели на жилой дом. Дабы не оскверниться запахом собачьих фекалий и созерцанием написанных на стенках лифта непристойностей, до четвёртого этажа Алекс предпочёл добраться по лестнице.
Алина встретила его на пороге уже собравшаяся – потёртые чёрные джинсы, чёрная толстовка с музыкантами любимой Алининой группы «Пикник», распахнутая красная куртка, чёрные стрелки на глазах. Без этих стрелок никто из однокурсников её никогда не видел, и порой Алексу казалось, что она уже родилась с ними. Высокие сапоги со шнуровкой ждали у порога, возле наваленных в кучу ботинок и шлёпанцев младшего брата, и удовлетворённо выслушав отказ Алекса на предложение попить чай, Алина дополнила ими свой давным-давно устаревший образ девочки-неформалки.
Перекинув через плечо тряпичную сумку, усеянную значками и булавками, Алина закрыла большим ключом обитую коричневой кожей дверь, и пошла к лифту. Алекс слетел на первый этаж по лестнице, на долю секунды обогнав Алину.
– Какой быстрый, – усмехнулась она, выйдя из прокуренного полумрака подъёмной машины. – Сколько до следующей пары осталось?
От Алининого дома до галереи всего одна остановка, так что пошли пешком. Алекс шёл чуть медленнее, нежели обычно, приноравливаясь к скованным шажкам Алины.
– Тебе нравится Сезанн, мой юный содомит? – поинтересовалась Алина, проходя мимо облупленной синей остановки, где своего автобуса ждали пенсионеры, ленивые школьники и студенты, которым не к первой.
– Тише ты, люди услышат – недовольно шикнул Алекс.
– Не понимаю, чего ты стыдишься. Ни в Содоме, ни в Гоморре однополые связи не считались зазорными.
– К сожалению, мы не в Содоме.
– Так нравится тебе Сезанн или нет?
– Не знаю даже. По-моему, он скучный какой-то, блёклый. Всю жизнь яблоки рисовал, только под конец до людей дошёл, да и то они какие-то странные у него.
– Ты о купальщицах и купальщиках? По-моему, они классные. Представь себе, что изломанность, нарочитая огрублённость фигур на этих работах и мазки в двух направлениях стали предвестниками кубизма Пабло Пикассо. А натюрморты Сезанна… Это же просто космос! Как он трактует пространство, какое оно у него глубокое, бесконечное, мерцающее. – На фоне рёва мчащихся вдаль машин Алинин хриплый голос звучал как что-то родственное им, неотделимое от сдерживаемой правилами дорожного движения скорости и жизнеутверждающего шума утреннего города.
Глядя на идущих навстречу по улице людей, Алекс пытался представить себе, чем они живут, о чём думают. Кто-то из них однозначно «крымнаш» и голосует за Путина, кто-то адекватный и здравомыслящий сторонник Навального или просто евроинтеграции. А кому-то вообще наплевать как на либеральные ценности, так и на семимильными шагами устанавливающийся стране тоталитаризм.
Наиболее несимпатичных людей с зашоренными взглядами маленьких глазок Алекс без лишних раздумий относил в группу «крымнаш», тех, которые помоложе и покрасивее, – к сторонникам евроинтеграции. А тех, которые ни то, ни сё, Алекс выделял в группу индифферентных. Алина, воткнувшая наушники и закурившая свои любимые крепкие сигареты, не отвлекала Алекса от этой занятной классификации.
Алексу очень хотелось бы, чтобы Алинин профиль с самонадеянно вздёрнутым носиком и чуть выдвинутым вперёд подбородком принадлежал интеллектуальной и свободномыслящей стороннице единства с западными партнёрами, но, к сожалению, это было не так. И это очень Алекса огорчало.
В обоюдоприятном молчании дошли до галереи, купили на первом этаже билеты, и по красивой мраморной лестнице с закруглёнными ступенями отправились на второй этаж, где проходила выставка.
– Я вот чего не понимаю, – сетовал Алекс, пересчитывая про себя ступеньки. – Студентам колледжа искусств проход на выставки бесплатный, а студентам всех остальных учебных заведений – оплата полная. Не то что мне жалко каких-то сто рублей, нет. Но я против дискриминации в любой сфере.
Алина вынула наушники. Кажется, возмущённая тирада Алекса миновала её уши, оттянутые клубничками пластиковых серёжек. Огромные окна выставочного зала показывали оживлённую проезжую часть, и Алекс заметил, как Алина поморщилась, глядя на спешащие за границу видимости окон машины и в ожидании стоящих возле зебры пешеходов. Потом перевела взгляд на экспозицию, состоявшую из работ, оформленных в недорогие, но со вкусом подобранные рамы, и на лице её появилось умиротворение.
Почти все работы были написаны маслом, только ближе к концу, в укромном уголке можно было заметить несколько акварельных пейзажей.
– Чувствуется влияние Матисса, – тоном знатока поведала Алина. – Особенно здесь, – Алина и Алекс остановились возле картины, изображающей раскинувшуюся на кровати обнажённую девушку. – Декоративный фон, неназойливая передача светотеневых градаций. Мне нравится.
Неспешно побрели мимо холстов, объединённых между собой смелым отношением к цвету, трактовке формы, большим контрастам светлого и тёмного.
– А вот при создании этой работы, мне кажется, автор ориентировался на древнерусскую иконопись. Чёткий силуэт фигуры, обводка, лаконичность цветового решения. Напоминает «Одигитрию».
– Чего-чего?
– Одигитрия – один из наиболее распространённых типов изображения Богоматери с младенцем.
– Ты прямо как церковная бабулька, - усмехнулся Алекс. – Откуда ты столько знаешь?
– Я когда-то хотела на дизайн поступать. Даже на подготовительные курсы ходила. Их у нас один интересный дядечка-художник вёл. То, что он рассказывал, просто переворачивало банально-обывательское представление об искусстве. Так вот, когда русские художники приезжали в Париж учиться живописи, – Алина посмотрела на Алекса как учительница начальных классов на несмышлёныша-ученика, - Матисс с удивлением спрашивал: «Зачем вы едете к нам, когда у вас есть такие великолепные северные иконы». Можно смотреть на иконы как на предмет культа, а можно как на часть мирового искусства.
– Не особо понимаю Матисса, – признался Алекс. – Мне куда приятнее «Чёрный квадрат» Малевича, чем эти синие и зелёные лица.
– Да ну тебя, у Матисса их не так уж много.
Пару работ Алина просмотрела, не задерживаясь и не комментируя, но пляшущая девка в красном сарафане заставила её остановиться. Пятно сарафана на лаконично-зелёном фоне луговой травы, обобщённое пятно лица, формально решённые лес на дальнем плане и синее небо вызвали на Алинином лице удовлетворённую улыбку.
– Тебе это нравится? – недоумённо пожал плечами Алекс. – По-моему, кроме национального колорита в этой работе ничего хорошего. Да и колорит этот народный… Всё народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Лучше бы нарисовал что-то более глобальное.
– Хм, мне показалось, или ты процитировал «Письма русского путешественника», – снисходительно прищурилась Алина. – Карамзин писал их, вдохновлённый знакомством с Робеспьером, посещением кафешек, где ораторствовал Дантон. А тебя что вдохновило на его цитирование?