Я не люблю ссоры и стычки. После первого взрыва ярости на меня всегда накатывает невероятная усталость и пустота. В эту минуту у меня не было ни желания, ни сил продолжать. Но Гейзекер сам пришел мне на помощь. Я все не мог решить, кто он: садист, которому нравятся страдания жертвы, или мазохист, который испытывает непристойную тягу к собственным страданиям и только и мечтает кому-то не понравиться. Как бы то ни было, он смотрел на меня маленькими глазками, а затем высунул язык и облизал губы.
— Короче, — сказал он, — я пошел вниз. Спрошу у него, есть ли доля правды в этой треклятой байке или нет.
Это облизывание губ, такое грубое и банальное, будто сразу перенесло все на другой уровень. На корабле был один добродушный гигант, гавайский матрос по имени Виггам. Он как раз штопал сеть на палубе неподалеку от нас. Я подозвал его и велел ему — словами, которые обычно можно прочитать только в этих маленьких пузырях над героями комиксов — взять сеть и расположиться у двери Эббота, а если Гейзекер вздумает приблизиться, вспороть ему брюхо.
Я отдал эти прискорбные указания холодно и отчетливо, стараясь не сорваться на визг. Звук моего голоса напоминал мне треск автоматной очереди. Если бы Гейзекер рассмеялся или матрос проявил удивление либо нежелание подчиняться, я оказался бы в самом смехотворном положении. Но моряки, похоже, народ простой — Виггам продемонстрировал рвение, белые зубы и выкидной нож, казавшийся еще более угрожающим из-за сравнительно скромных размеров. Он смерил взглядом Гейзекера, точнее, упомянутое брюхо, словно проделывая в голове какие-то сложные профессиональные расчеты, затем взял свою сеть и спустился вниз. Гейзекер следил за ним с возрастающим беспокойством.
— Послушайте, — начал он, — может быть, я что-то не то сказал…
— Это ты послушай, жирняга, — перебил я. — Еще раз скажешь что-то не то — и окажешься на самом захудалом японском краболове! А название этой скорлупки мы в журнале перепутаем. Сложное название, по-японски что-то вроде «корабль, который никогда не вернулся». Или «никогда не существовал». Подумай об этом в следующий раз, когда тебе захочется пошутить.
Я спустился вниз. Гленвей лежал на койке, но не читал.
— Я его приструнил, — сказал я. — Трудно поверить, но это так.
— Каким образом? — спросил Гленвей. Он не поверил.
Когда я ему рассказал, он заметил:
— Надолго такое его не остановит.
— Это вам так кажется, потому что я рассказывал все в ироническом тоне. Но с Гейзекером я говорил голосом холодным и угрожающим, как сталь, и при этом чуть прищурил глаза. Как сейчас.
— Это не поможет, — сказал Гленвей.
— В таком случае Хилл Виггам, сидящий сейчас в коридоре, вспорет ему брюхо. Для него это главный момент в жизни. Точнее, станет главным, если Гейзекер попытается сюда сунуться. Человек, понимаете ли, найдет в жизни свое предназначение.
— Не хочу, чтобы Виггам попал в беду, — сказал Гленвей.
— И Гейзекер не хочет, — заметил я.
С этими словами я поднялся наверх и подежурил, как обычно, в вороньем гнезде, после выпил с Гейзекером, стараясь говорить как можно меньше, так как не знал, что и как ему сказать. Затем я пообедал с Гленвеем в его каюте, покурил с Гейзекером на палубе и около десяти вечера спустился вниз пожелать Гленвею спокойной ночи. Нервное напряжение еще не покинуло его.
— Что там снаружи? — спросил он.
— Это чудеснейшая ночь нашего путешествия, — ответил я. — Взошла полная луна. Ее словно кто-то подвесил на невидимой проволоке — высоко на небосводе, усеянном звездами. Ветер слабый, но черт знает откуда накатывают большие волны. Подняты все паруса, кроме балун-кливера, и корабль берет волны, как скаковой конь барьеры. Почему бы вам не постоять за штурвалом?
— Где Гейзекер? — спросил Гленвей.
— Посередине палубы, у левого борта. Незримо пригвожден к месту угрозами.
— Пожалуй, я останусь здесь, — сказал Гленвей.
— Гленвей, — сказал я, — вы проявляете какую-то чрезмерную чувствительность. Дело в том, что вы вели изолированную жизнь, и люди вроде Гейзекера относились к вам со слишком большим уважением. Это отделяет вас от других, что лично я нахожу оскорбительным. Напоминает мне слова Фицджеральда[101]. Помните, он говорил, что богатые — другие? Вдумайтесь в это! Это даже хуже, чем быть таким же.
— Вы забываете об ответе Хемингуэя, — сказал Гленвей. Кажется, ему не нравилось ни отличаться от других, ни быть на них похожим.
— Возражение Хемингуэя, — сказал я, — доказывает только то, что должно было доказать: мистер Хемингуэй — высокопробный, уважаемый, независимый гражданин, и на груди у него, вероятно, растет великолепная поросль волос… А Фицджеральд был не так уж неправ. Только потому, что ваш предприимчивый дедушка вздумал построить несколько железных дорог…
101
…