Гленвей с полминуты недоуменно молчал.
— Вы недооценили расстояние, — наконец сказал он.
— Должно быть. В любом случае, на нем спасательный круг. Он будет в полном порядке. Давайте его поищем.
Один из матросов отметил место, пустив в воду бадейку. Гигантские валы были такими гладкими, что бадейка с балластом в виде нескольких дюймов воды ровно опускалась и поднималась, не набирая больше ни капли. Мы описали круг радиусом в сто футов, потом в сто пятьдесят. Гейзекера нигде не было. Мы осмотрели каждый квадратный фут воды, где он мог находиться.
— Он утонул! — воскликнул Гленвей. — Судорога… акула…
— Никакая акула не утащила бы под воду спасательный круг. Он плавал бы где-нибудь здесь. Мы бы увидели.
Не успел я это сказать, как мы увидели. Спасательный круг выскочил из воды — Бог знает, как глубоко он побывал — и с плеском упал обратно. До него было рукой подать. Секунду спустя он оказался у носа шлюпки, я потянулся и втащил его на борт. Я повернулся с кругом в руках и показал его Гленвею. Все это звучит глупо… но мы оба знали, что никакое известное науке существо, за возможным исключением кашалота, не могло затащить Гейзекера вместе со спасательным кругом на такую глубину. И знали, что существо, которое видел я и видели матросы, было не кашалотом.
Мы еще некоторое время продолжали описывать круги и затем вернулись на яхту. Когда мы поднялись на борт, я сказал Гленвею:
— Вы к нему и пальцем не притронулись. И даже не собирались. Вы даже руку не подняли.
— И некоторые матросы это видели, — с полнейшим спокойствием сказал Гленвей. — Они могут подтвердить.
Я услышал голос его предков — если не прадеда, железнодорожного магната, то уж точно деда-банкира. Он заметил мое удивление и улыбнулся.
— Со скрупулезно юридической точки зрения, — сказал он, — это был простой несчастный случай. Что мы и напишем в отчете о происшествии. Но, конечно же, я его убил.
— Эй, погодите минутку, — сказал я.
Мы стояли у штурвала. Гленвей отобрал штурвал у рулевого, что-то сказал ему, и тот бросился на палубу, созывая команду. Через минуту руль переложили, реи повернули, паруса снова вздулись, большая яхта вздрогнула и, развернувшись, легла на новый курс.
— Куда мы направляемся? — спросил я.
— Прямо на восток, — ответил Гленвей. — В Сан-Франциско.
— Заявить о случившемся? Но…
— Я хочу выставить яхту на продажу.
— Гленвей, вы расстроены, — сказал я. — Не стоит преувеличивать.
— Он был жив, он веселился, а теперь он мертв, — сказал Гленвей. — Он мне не нравился — да что там, он был мне отвратителен. Но одно с другим никак не связано.
— Полнейшая психологическая безграмотность! — возмутился я. — Еще как связано! Вы его ненавидели. Может быть, чересчур остро, но это можно понять. Вы мечтали о его смерти. Собственно говоря, вы сами более или менее так и сказали. Теперь вас гложет чувство вины. Вы собираетесь взвалить эту вину на себя. Вы обсессивная личность, Гленвей. Вы уроженец Новой Англии, пуританин, ну прямо ранний христианин. Будьте благоразумны! Главное — умеренность.
— Предположим, вы сидите за рулем автомашины, — проговорил Гленвей, — и насмерть сбиваете человека…
— Мне будет очень жаль, но я поеду дальше.
— А если вы превысили скорость? Или были пьяны? А если имеются причины полагать, что вы ненормальны и вас нельзя было пускать за руль?
— Ну… — начал я.
Но Гленвей не слушал. Он подозвал рулевого, передал ему штурвал, объяснил, какой курс держать и кто должен выйти на следующую вахту. Затем он повернулся и пошел прочь. Он шел по палубе, как пассажир. Как человек, идущий по улице. Он уходил от своей одержимости — в тот самый час, когда она наконец воплотилась в жизнь.
Я пошел было за ним, но он даже не обернулся.
— Матросы рассказали мне кое-что интересное, — сказал я ему много позже. — Хотите услышать?
— Будьте так добры, — ответил он.
— Мне казалось, что им нравился Гейзекер — ведь он их смешил. Но выяснилось, что он им совсем не нравился. Ни капельки. Вы слушаете?
— Конечно, — ответил он вежливым тоном банкира, который уже решил, что откажет просителю в ссуде.
— Они ненавидели его почти так же сильно, как вы, и по той же причине — он издевался над Этим. А они верили в Это, все время верили. Они называют Это разными именами, принятыми в их родных краях. Почти каждый может поведать о дяде или дедушке жены, видевшем Это. По их описаниям, Это — одно и то же животное.