Зёйланд, стоявший рядом, быстро кивнул.
— Вы о чем? — спросил Келлер. — Если ваши британские газеты способны закрыть глаза на такое событие, не ждите того же от меня. Эх! Я-то думал, вы журналист.
— Я и есть журналист. Вот почему я твердо это знаю. Не будьте ослом, Келлер. Мы старше вас на семьсот лет. Пятьсот лет тому мои предки уже знали то, что ваши внуки, если им повезет, узнают лет через пятьсот… У вас ничего не выйдет.
Разговор происходил в открытом море, милях в ста от Саутгемптона, и Келлеру казалось, что ему все по плечу. На рассвете мы миновали Нидлсский маяк[40], и свет дня озарил беленые коттеджи на зеленых лугах и наводящую благоговейный страх упорядоченность Англии — линия к линии, стена к стене, мощные каменные доки и монолитный причал. На таможне нам пришлось ждать около часа — достаточно времени, чтобы мои слова возымели действие.
— Дерзайте, Келлер. Сегодня отплывает «Хейвел». Можете отправить вашу статью, и я отведу вас на телеграф.
Келлер вздохнул. Он оробел — так, говорят, робеют в Ньюмаркет-Хит[41] молодые лошади, не привыкшие к открытым ипподромам.
— Я хотел бы еще раз пробежаться по репортажу. Подождем до Лондона? — предложил он.
Зёйланд, кстати сказать, еще рано утром разорвал и выбросил за борт свою статью. Его соображения совпадали с моими.
В поезде Келлер начал править написанное — и всякий раз, когда его взгляд падал на аккуратные возделанные поля, коттеджи с красными черепичными крышами и ровные берега каналов, синий карандаш безжалостно впивался в листы. Кажется, он использовал все прилагательные, что нашлись в словаре. Но он был знающим и трезвым игроком, и каждый его ход бил наверняка.
— Вы не дадите змею ни единого шанса? — с сочувствием спросил я. — Помните, в Штатах переварят все, от брючной пуговицы до двойного орла[42].
— В том-то и беда, — пробурчал Келлер. — Мы так долго натягивали всем нос, что чистейшую правду я хотел бы сперва испробовать на лондонских газетах. Но первый выстрел за вами, конечно.
— Мне он ни к чему. Даже не собираюсь обращаться в наши газеты. Буду счастлив оставить их для вас. Домой-то вы намерены телеграфировать?
— Нет, если удастся напечатать репортаж здесь. То-то удивятся ваши британцы!
— Крикливый заголовок шириной в три столбца вам не поможет, уверяю вас. Англичан не так-то легко удивить.
— Я начинаю это подозревать. Неужели в вашей стране все ко всему равнодушны? — спросил он, глядя в окно. — Сколько лет этому фермерскому дому?
— Он совсем новый. Лет двести, самое большее.
— Хм. И полям тоже?
— Вон ту живую изгородь подстригали лет восемьдесят.
— Дешевая рабочая сила, а?
— Довольно-таки. Думаю, вы для начала предложите статью в «Таймс»?
— Нет, — сказал Келлер, глядя на Винчестерский собор[43]. — Это — как пытаться расшевелить стог сена. Только подумать, что «Уорлд» взял бы три столбца с иллюстрациями — и затребовал бы еще! Отвратительно.
— Но «Таймс», возможно… — начал я.
Келлер со злостью швырнул газету в угол купе. Она развернулась во всем аскетическом величии своих столбцов и шрифта — раскрылась с треском, как переплет энциклопедии.
— Возможно! Проще пробить броню крейсера! Посмотрите хотя бы на эту первую полосу![44]
— Немного обескураживает, правда? — сказал я. — Но вы можете обратиться в какой-нибудь развлекательный бульварный журнал.
— И подарить им мою… нашу сенсацию? Да это священная история!
Я показал Келлеру газету, которая должна была ему понравиться — образцом для нее послужили американские издания.
— Мило, — сказал он, — но не то. Мне больше по душе широкие старомодные столбцы «Таймс». Хотя за редакторским столом, должно быть, сидит какой-нибудь епископ.
Едва мы прибыли в Лондон, как Келлер исчез в направлении Стрэнда. Не могу сказать, чем он в точности там занимался. Кажется, он вторгся в редакцию одной вечерней газеты без четверти двенадцать дня (я сказал ему, что в это время у британских редакторов, как правило, работы мало) и упомянул мое имя как свидетеля.
— Меня чуть не выставили, — кипятился он за ланчем. — Стоило сослаться на вас, как старик попросил вам передать, что ваши розыгрыши всем надоели, что вы прекрасно знаете, куда и когда нужно приходить, если хотите что-то продать, и что они скорее увидят вас на виселице, прежде чем выдадут аванс за еще одну вашу чертову байку. Правда в этой стране, похоже, никого не интересует.
— Замечательно. Этого и следовало ожидать, Келлер. Вы наткнулись на стену, только и всего. Почему бы вам не оставить английские газеты в покое? Телеграфируйте в Нью-Йорк. Там напечатают что угодно.
— Но именно поэтому я и хотел опубликовать материал здесь! Как вы не понимаете?
— Я давно все понял. Так вы собираетесь отправлять телеграмму?
— Да, собираюсь, — отрезал он чересчур решительным голосом человека, который не может ни на что решиться.
После мы долго гуляли по городу — по улицам, что лежат меж мостовыми, как каналы застывшей, спаянной воедино лавы, по мостам, выстроенным из несокрушимого камня, по подземным переходам с бетонными фундаментами и стенами в ярд толщиной, среди домов, что простояли века, и сбегающих к реке ступеней, словно высеченных из цельной скалы. Черный туман заставил нас укрыться в Вестминстерском аббатстве, и, стоя там в темноте, я слышал шорох крыльев умерших столетий, кружащихся над головой Личфилда Э. Келлера, журналиста из Дейтона, Огайо, США, который хотел удивить британцев.
Он споткнулся, всматриваясь в густую темноту, и шум города вновь достиг его пораженного слуха.
— Пойдемте на телеграф, — сказал я. — Разве вы не слышите, как взывает к вам нью-йоркский «Уорлд», как жаждет заполучить репортаж о великом морском змее, слепом, белом, пахнущем мускусом и смертельно раненом при извержении подводного вулкана, и о том, как любящая подруга проводила его в последний путь средь волн океана, свидетелем чего был гражданин Соединенных Штатов Америки, неустрашимый, находчивый, талантливый репортер из Дейтона, штат Огайо? Трижды ура штату каштанов! Веселей! Открывай ворота! Жж-ж! Бум! Трах!
Келлер был выпускником Принстона и нуждался в поощрении.
— Вы выиграли на своем поле, — отозвался он, доставая из кармана исписанные листы вместе с бланком телеграммы, которую уже успел написать. Он сунул бумаги мне в руки и простонал:
— Я сдаюсь… Если бы я не приехал в вашу проклятую страну… если бы я отправил все из Саутгемптона… если вы когда-нибудь попадетесь мне западней Аллеганских гор… и если…
— Ничего страшного, Келлер. Это не ваша вина. Виновата ваша страна. Будь вы лет на семьсот старше, вы поступили бы, как я.
— И что же вы намерены делать?
— Написать. Но так, как будто все это вымысел.
— Рассказ?
Это было сказано с полновесным отвращением журналиста к художественной словесности — незаконному ответвлению нашей профессии.
— Называйте, как хотите. Я называю это ложью.
И это стало ложью. Ибо правда — дама нагая, и если она случайно выныривает со дна морского, истинному джентльмену подобает облечь ее в цветистую юбочку строк или отвернуться и сделать вид, что он ничего не видел.
Уильям В. Джейкобс
СОПЕРНИКИ ПО КРАСОТЕ
(1895)
— Если бы вы меня не просили, — проговорил старый моряк, — я бы ни за что не сказал вам. Но так как вы сами задали вопрос, то я расскажу то, что видел собственными глазами. Вы — первый человек, который услышит это от меня, потому что это так необычайно, что наша команда поклялась тогда же держать язык за зубами обо всей истории, боясь недоверия и насмешек.
Это случилось лет двадцать назад на борту парохода «Георг Вашингтон», шедшего из Ливерпуля в Нью-Йорк. Первые восемь дней рейса прошли самым обыкновенным образом, без всяких особых происшествий, но на девятый все изменилось.
Я стоял на корме с первым помощником капитана, возясь над лагом, как вдруг мы услыхали страшный вой с мостика и на палубу кубарем слетел оттуда один из наших парней, носивший у нас кличку Косноязычный Сэм. Он подскочил к помощнику, как обезумевший, с глазами, едва не вылезшими на лоб.
42
…
43
…
44