Мне пришлось как-то побывать в такой усмиренной деревне. С усмирения прошло уже два года, а деревня все еще выглядела, как кладбище. Кое-как заплатанные крыши, кое-как сколоченные хлевы, в которых кое-где мычали голодные коровы. Вокруг домов голо, деревца еще не успели отрасти. И мрачные, темные лица людей, недоверчиво глядящие на пришельца, потому что каждый пришелец мог принести несчастье, такое же несчастье, как то, что вихрем ужаса пронеслось два года назад над испуганно прильнувшей к земле деревней.
Кровавыми буквами писалась история этой земли. Украинский крестьянин, привыкший к пространству и воздуху, умирал от туберкулеза в камерах Равича, Вронок, Коронова, в бараках Березы-Картуской.
Люди по деревням жили непосильным трудом, тщетно пытаясь свести концы с концами. Деревни, расположенные ближе к городам, еще кое-как перебивались. Можно было все же продать сельскохозяйственные продукты и раздобыть таким образом кое-какие гроши. Но подальше от городов, подальше от трактов пышно разрасталась нищета. Дети вымирали без медицинской помощи, потому что врач никогда не добирался до разбросанных на огромных пространствах деревень. Дети росли без школ, потому что не было ни школьных зданий, ни учительских сил, хотя столько учителей в Польше погибали без работы. Путь из деревни в город был закрыт — в городе хватало своих безработных. Безземельный и малоземельный крестьянин нанимался за любую цену, за гроши, но и за гроши работы не было. Деревня голодала, погружалась в мрачную тьму без спасения, без надежды, хотя труднее всего лишить человека надежды. Об этом свидетельствовал процент заключенных из этих краев в тюрьмах и в Березе, об этом свидетельствовали вечные судебные процессы, где перед судейским столом проходили сотни крестьян, обвиняемых «в принадлежности к организации, имеющей целью ниспровержение существующего строя».
Но недовольство крестьян, их отчаяние удавалось иногда использовать и реакционным элементам, которые отравляли деревню чуждой ей по духу и по сущности агитацией, манили ее миражами мнимого счастья в государстве, прилегающем к Польше с запада.
А затем донесся отдаленный грохот орудий, гром сыплющихся на города и деревни бомб, зарделось зарево пожаров, быстро охватывающих соломенные крыши.
Гибель неслась с запада.
И вот 17 сентября грянула весть:
«Красная Армия перешла границу!»
Сейчас, с перспективы почти полного года, можно уже говорить о тех переменах, которые произошли за это время.
Я не люблю писать о вещах и делах, которые знаю не совсем точно. Поэтому, так как наиболее подробными материалами, находящимися в моем распоряжении, являются материалы Львовской области, Львовскую область я и возьму в качестве примера. Помножьте все это на число областей, и вы получите полную картину.
За перестройку, за исправление всего, что было запущено, за уничтожение всех обид и всех несправедливостей — взялись сразу.
Наиболее жгучей проблемой была земля. Преобладающую часть населения представляют здесь крестьяне, а большинство их было малоземельными или совсем безземельными. В одной Львовской области около 25 тысяч хозяйств вовсе не имело земли, 35 тысяч хозяйств имели не больше чем по одному гектару, 30 процентов хозяйств не имело лошадей для обработки земли.
В руках 300 помещиков и 7 тысяч осадников и кулаков, составлявших 3 процента общего количества населения, было сконцентрировано 39 процентов всей земли…
Я вспоминаю свои прежние странствия по этим землям, по этим зеленым, усеянным цветами лугам. Я спрашивала встречных крестьян:
— Чье это?
Крестьянские глаза смотрели на меня недоверчиво и удивленно. И слышался неохотный, неизменно один и тот же ответ:
— Господское.
Крестьянин удивлялся: о чем тут спрашивать? Чей же и может быть расцветший на солнце луг? Конечно, господский, панский, помещичий. Крестьянские коровы паслись на обглоданных догола выгонах, щипали кислую болотную траву, жевали клочья вырванной из крыши соломы. Луг всеми своими красками цвел только для помещика, для него одного.
— Чей лес? — спрашивала я при виде шумящих высоких дубов, березовых рощ, темных еловых чащ, розоватых сосновых стволов.
Крестьяне пожимали плечами.
— Господский.
Ну, конечно, чей же он может быть, если не господский? Крестьянину нечем было затопить печку, нечем огородить поле, не из чего сделать ясли в конюшне. Вокруг шумели господские леса, огромные, непроходимые, пригожие, как радзивилловская пуща над Львой, как лес над Белым озером, как сотни других. Но крестьянке часто приходилось расплачиваться жизнью за вязанку хвороста: лесник недолго раздумывал, прежде чем спустить курок.