Он отмечал изо дня в день свои переживания: от границы, из Львова и до Кировограда, одни только названия местностей говорят о том, что часть, в которой служил автор записей, продвигалась вперед. Если бы не эти названия, можно было бы подумать, что это дневник солдата отступающей армии.
Первый же день войны отмечен унылой записью:
«22. VI. Начало военных действий против Советского Союза. Настроение подавленное… В 9 часов утра прибывает связной мотоциклист с первыми донесениями. Поручик Польх ранен, командир — капитан Руф ранен, два человека из третьей батареи ранены. В 4 часа дня появляется наш командир. Лицо осунувшееся, седые волосы окровавлены, плохо лежит окровавленный бинт на его плече. Капитан Руф четыре часа лежал недалеко от позиции батареи. В течение четырех часов он истекал кровью».
Уныние в первый же день войны… Но, может быть, в дальнейшем настроение улучшится.
«27. VII. Каждый метр земли стоит потоков крови. Мундир мокрый, желудок пустой. Бессонные ночи, томительные дни. Нервы натянуты до последних пределов. Тупая машина войны. Ужас!
26. VIII. В течение четырех дней наша дивизия пережила 76 атак неприятельских самолетов, адский огонь и дым».
Ни разу на протяжении нескольких десятков страниц нет слов: «Мы продвинулись вперед, мы побеждаем, отбиваем атаки». Солдат будто чувствовал, что он, как и вся его братия, как бы они ни подвигались вперед, неминуемо идут к одному — к смерти.
Полными горечи и неприязни глазами смотрит автор записок на своих офицеров.
В Кировограде он записывает:
«Город расположен не более чем в 150 километрах от фронта, а уже всюду чувствуется бюрократизм и офицерское зазнайство. Смешные офицерики сидят в кабинетах с самыми потешными минами. По вечерам разгуливают в фуражках с длинными козырьками, с блестящими ремнями, в перчатках. Перед населением играют роль победителей и приказывают солдатам, прибывшим в этот город из ужасов и грязи фронта, приветствовать их, вытянувшись в струнку, как на смотре в казармах».
Нет, не любит автор записей гитлеровских порядков. Он смотрит на них не только критически, но и глазами, полными обиды и отвращения. Когда ему пришлось лечь в лазарет, он пишет:
«Меня, Швенка и Бальдауфа врач направил в лазарет. Зачем? Нам не было сказано, чем мы больны. Это солдата не касается. Очевидно, солдат чересчур глуп, чтобы это понимать, — солдат вообще слишком глуп для всего, за исключением того, чтобы жрать, насиловать, стрелять и лезть под пули».
Невесело в этом лазарете. Больной кровавым поносом солдат пишет:
«Условия ужасны. Во всем лазарете ни капли воды. Врач вообще не бывает. Лучшим лечением считается — пять дней голодовки».
Внимательно присматривается он ко всему окружающему, и все принимает в его глазах мрачную окраску, дышит безнадежностью. Даже там, где, казалось бы, будет повод к радости, действительность быстро рассеивает иллюзии. Одна из записей гласит: «21-го вечером мы стоим на шоссе и всматриваемся, как движутся наши союзники — танковая дивизия словаков. В течение двух часов проходит танк за танком. Машины новейшей конструкции».
Автор воздерживается от каких бы то ни было комментариев. Он не связывает прибытие этой дивизии с надеждой на улучшение положения. Очевидно, он уже предчувствует, что спустя день, 23 июля, ему придется сделать следующую запись:
«На новой позиции узнаем, что словаки уже разбежались».
Кто же, наконец, такой — автор этого дневника? Каково его мировоззрение? Каково отношение к войне, в которой он принимает участие? Каково его отношение к Советскому Союзу, против которого он воюет?
С впечатлительностью художника он записывает свои переживания. В дни упорных боев находит минуту и место, чтобы описать красоту украинских вышивок на рубашках. Он замечает и описывает огромные просторы, золотые краски бесконечных полей, контрасты красок лазурного неба; замечает культурный вид крестьянина под Львовом и способ завязывания головных платочков деревенскими девушками.