Далече?.. Куда далече?..
И тут только призадумался князь Иван о том, о чем не думал, трясясь в бочке, скрючившись там в три погибели на стылом льду, в ледяной воде. Куда же он денется теперь, дукс Иван? Где укроется, что станет делать, как будет жить? В Бурцову на Переяславль кинуться или в Хворостинину деревню под Волоколамск? До Хворостининой рукой подать: за ночь и пешком добрести можно. Там у приказчика, у мужика у Агапея, отсидится князь Иван до поры. А сколь долга пора та? Ждать ее, ждать.
— Акиллушка, — молвил шепотом князь Иван, — куда же подадимся головой поклонной?
Акилла сдвинул брови, ощетинились они у него…
— Поклонной?.. Николи голова моя поклонной не бывала. Вишь, хребет у меня каков — к земле так и шибаюсь, да голову только что перед царем небесным клоню. А податься нам, скажу тебе, одна нам дорога: в обход Москве, на Коломенское село. Пока шел тебе допрос да расспрос да было в монастыре тебе истязанье, под Коломенское рязанцы пришли с Болотниковым в съединении, туляне с Пашковым… Не стерпела Земля неправды, неволи. Поднялась… Го-го! — оживился Акилла. — Земля!.. Царя другого надо бы… Ну, да не то, — потух он опять. — Не о том… Что те цари!
Акилла махнул рукавицей, обошел вкруг саней и подвинул зачем-то бочку, съехавшую к краю.
— Был в оны лета, — начал он торжественно, — велик царь на Москве — Иван Васильевич. А ноне стал царь на Москве… Василий Иванович. Василий Иванович, — повторил Акилла. — Шуйский. Шуйский! — ударил он клюшкою о снег. — Человек глуп и нечестив, пьяница и клятвопреступник, боярам потаковник, правды гонитель, черным людям зложелатель.
Он передохнул, подумал и стал говорить медленно, не повышая голоса:
— При Грозном царе была холопу кабала, да был из кабалы выход в Юрьев день[173]. Ступай-де, смерд, в Юрьев день на все на четыре рядиться-кормиться, пиши новую порядную[174], где тебе любо. Да схитили бояре у народа велик его день, и стала холопу сугубая кабала. А ноне станет и кабала трегубая. «Не держи, — говорит царь Василий, — холопа без кабальной грамоты ни единого дня». Садись, дескать, на коня, боярин, езжай в приказ Холопий, пиши на послужильца кабалу до скончания его века, на детей его и потомков пиши, будут тебе крепки крестьянские души. Будут бояре на боярстве, дьяки на дьячестве, мужики на боярском навозе. Будут в роды и роды, навечно, неисходно. Поп кади, и попович, значит, кади; псарь атукай, и псарёнок кричи «ату». По породе тебе сесть, по породе тебе честь, и бесчестье по породе.
— Не по породе, Акиллушка, — прервал его князь Иван. — Не по породе надобно жаловать…
— Надобно! — повторил Акилла. — Ведомо и мне, как надобно. Ведома и дума твоя, Иван Андреевич. Одна у нас дума, так одна бы и дорога. Всем путь один, коль и тебе со мной по пути. А другого ничего не найдешь. Для того из темницы ты вынут… На вольную волю… Лети, сокол!
Акилла подошел к князю Ивану, скрюченный в дугу старец, древний и мудрый. И, задрав голову, глянул князю Ивану в лицо и засмеялся.
— Лети, сокол, эх да красным лётом! Ты молод. А мне… — Акилла поперхнулся, закашлялся, слезы покатились у него из глаз. — Не летать… — хрипел он. — Не дожить… Ноне сила сякнет!.. Жизнь исходит…
Он корчился в кашле, стучал клюшками по снегу; князь Иван обхватил его по плечам, чтобы не свалился старик в сугроб.
А сугроб стал сереть к ночи, стали черными ели; над поляной, тяжело взмахивая крыльями, пролетел глухарь.
Акилла оправился наконец от кашля, но забеспокоился сразу и заковылял к краю поляны, в ту сторону, куда ушел Кузьма.
— Куды те, куцатый, занесло? — бормотал он, останавливаясь, вглядываясь, вслушиваясь. — Ушел и сгинул… Того гляди, старцы нагрянут, да у нас оружия — одни клюшки мои. Охте! Кнутом попотчуют, в цепь вденут, в земляную кинут… Сидит там теперь враль в земляной… враль… — И Акилла призадумался.
А Кузёмка все не шел. Князь Иван шагал по поляне, голод томил его, озяб князь, продрог. И Акилла становился все сумрачнее.
— Не старцы наедут, так волки набегут, — хмуро твердил он, обходя поляну, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, с клюшки на клюшку. — Уйти б куда ни есть, да с Кузьмой же как?.. Авось воротится Кузьма, авось…
И он умолк, увидев, как вытянулась в оглоблях лошадь, как поднялись у нее уши рассохой, потому что близилось волчье завыванье, зимнее, голодное, бездольное, как ветер полевой. И вот уже загорелись они в ельнике, холодные и зеленые, зловещие огоньки — одна пара глаз волчьих, другая, третья… Лошадь рванулась в оглоблях, зацепилась дровнями об пень, стала оглобли ломать.
173
Юрьев день — 26 ноября старого стиля. За неделю до Юрьева дня и в течение недели после поселившийся на помещичьей земле крестьянин имел право уйти от помещика. Это право выхода было постепенно отнято у крестьян, и они оказались таким образом прикрепленными к земле навсегда (крепостное право).