И тут поведал Кузёмка князю Ивану подробно о хождении своем за рубеж: о пане Феликсе поведал, рассказал о толстоголосом и о Нестерке-мукосее, поделившемся с Кузёмкой последним; потом стал говорить о Вахрамее лютом, о дьяке лукавом, о воеводе немилосердном и суде его немилостивом; и кончил мужиками обозными, теми, что подобрали Кузёмку, дали ему вина и хлеба, довезли до Москвы, не дали ему погибнуть. Даже всхлипнул Кузёмка от обиды и жалости к самому себе, когда кончил свою повесть. И Акилла шипел, и Нефед оборачивался, испуганно глядя на Кузёмку, который был в темницах и затворах, за решетками и замками, видел там доброе и недоброе, злое и благое, и всяческое и всякое.
Князю Ивану жаль было стремянного своего, верного послужильца, с которым пришлось много разделить и хорошего и худого. Но того, что содеялось, уже не воротишь и не повернешь, как хочется тебе. Того не повернешь и другого не повернешь. Ничего. Увы!
Сидя на ворохе сена, укрытый тулупом, шевелил князь Иван в памяти то и это, книги и вирши, людей и дела. Иногда в стороне, далеко, показывались волки. Не смея приблизиться при свете, они тянулись труском, след в след, точно по струнке, и затем пропадали.
Акилла глядел на Кузёмку, слезились глаза у старика — на холоду или невесть от чего? Он заговаривал с Кузёмкой, утешал его, как умел:
— Иной раз что деется над человеком, Кузёмушко, в глуби поддонной, потаенно, незримо для ока! Сидит там, у Иосифа в обители, некоторый враль. Сидит в темнице, и имя ему неведомо. Так и слывет — враль. Скажи ты! А? Без имени живет! А придется, так без имени и сгинет.
Князь Иван слушал и не слушал, погруженный в свою думу, мысленно прощаясь с тем, что отгрохотало навсегда. Он прощался с днями, уже канувшими в омут времен, в реку Лету, как зовется она у латинских риторов; прощался с людьми, которые добры были к князю Ивану и до которых теперь уже не досягнуть; прощался и с делами царства, сопричастником которых был и он, дукс Иван. Все это потонуло в Летейской реке и покроется тьмою, будет предано забвению. Ведь так и сказано где-то в летописи русской: «Вещи и дела, кои незаписанными пребывают, тьмою покрываются и забвению предаются». Но тогда надо написать обо всем. И он напишет обо всем, князь Иван, напишет в книге, если продлятся его дни. И так ее и озаглавит: «Книга дней и царей». «Сие князь-Иванова слогу Андреевича Хворостинина написание».
Всякое, как ему подобает, станет в князя Ивана книге на месте своем, в соответствующей части, как учит Квинтилиан, величайший из риторов. Малое станет на месте малом, великое — как великому пригоже. Все оживет, одушевится, правильно покажет. Все… Даже пан Феликс — в Литве он ныне; Афанасий Власьев — в Уфе ему ссылка; Григорий-дьякон… Григорий-книгописец… борзой писец… Где же ты ныне, Григорий, монах бродячий, царёв сопутник?.. Царёв?.. И спохватился князь Иван: вчера в суматохе и сегодня в спешке дорожной не расспросил он Кузёмку, не расспросил о главном.
— Кузьма, — повернулся он под тулупом, — а говорил ты с паном о некотором деле? За тем и посылай был. Что же молвил тебе пан?
— Лих тот пан, — почесал затылок Кузёмка. — Не добился я толку. Сказывал, в грамотице все отписано тебе. — Кузёмка развел руками. — На Можайске у воеводы та грамотица либо в Разбойном приказе в Москве.
— Та-ак, — протянул князь Иван. — Да неужто слова не молвил и тебе о некотором деле?
— Пан тот бражник да пересмешник. Я его спрашиваю о некотором деле, а он мне одно твердит: в Самборе горе, да в Гоще беда. Да еще сказал: объявилось-де — в Самборе всё воры, да на всякого вора хватает болванов, и сам-де он, пан, болван, и будто и я, Кузьма, болван… А что до дела, так в грамотке, сказывал, и отписано тебе о некотором деле.
— Князь Иван Андреевич, — вмешался Акилла, — пробовал ты коли… козлов в решёта доить? Известно, не пробовал. Ну, так непочто было и Кузьму гонять за рубеж за делом таким. «Некоторое дело», — покачал головою Акилла. — Ты меня спроси, я тебе скажу. Убили царя навечно, намутил он тут надолго, из Гощи был гостюшка, значит, в Гоще и делан. Вот тебе и «некоторое дело».
Акилла умолк. Сердито поглядывал он на князя Ивана, которому нечего было возразить Акилле.