Димитрий вскипел, топнул ногой, заметался по шатру… «Значит, и впрямь беда?.. Олюм, как сказала татарка… татарка… Ах!..»
И он высунулся за шатер в ночь, во мрак:
— Гей, Хвалибог! Беги, сыщи мне ее! Где-нибудь она тут. Ко мне ее приведи!
Хвалибог долго слонялся по лагерю среди палаток и саней, потом бритая голова его проглянула в шатер, в щель меж тяжелых бахромчатых полотнищ.
— Пошаловали ратные, государь, — молвил он растерянно. — Пристрелили из мушкетов… Лежит теперь за последними санями… в окопе… мертвая…
Угли в жаровне почернели, погасли. Холод полз из степи по сыро-матёрой земле, подползал под шатер, тянулся по рысьей шкуре, на которой валялись чеботки из красного сафьяна, так и не убранные с утра Хвалибогом. Димитрий толкнул их носком сапога; звякнули на них турецкие монетки, отдались в ушах Димитрия бездольем и волчьей тоской.
— «Привез не волчиху — кралю живую», — молвил он еле слышно, вспомнив слова Хвалибога, и велел седлать лошадей.
В ту же ночь он с небольшой казачьей станицей отъехал от Добрынич к Путивлю.
IV. По рукам
В Путивль к Димитрию без всякого его зова, сам собою, стал сбегаться из соседних волостей голодный народ, ощетинившийся бердышами, рогатинами, косами, а то и просто дрекольем. И пока Димитрий там наверху, в Городке, пировал либо шептался о чем-то со своими казаками и поляками, у люда, набежавшего к городовым кирпичным стенам, уже объявился свой воевода-атаман. Высокий, широкоплечий молодчик, холоп Новоуспенского монастыря, по имени Бажен, по прозвищу Елка, он привел с собою целую рать монастырских работников, разместившихся со своими секирами и квасоварными котлами на лугу под Тайнинской башней. Посконная эта рать еще не видела государевых очей, но Баженка успел пробраться наверх и ударил Димитрию челом двумя живыми лебедями. Хвалибог принял из рук Бажена подарок, а щедрый царь отдарил молодого атамана золотою деньгой. Баженка положил деньгу за щеку и сбежал с крутой насыпи обратно вниз.
В воскресенье после обедни выехал Димитрий со своими приближенными в поле, которое разостлалось перед ним, как безмерное белое, чисто выстиранное полотнище. Рядом с Димитрием ехал на соловом жеребце путивльский воевода Масальский-Рубец, а под Димитрием легко выступал гнедой турецкий конь, украшенный бубенчатыми запястьями и золотыми гремячими цепями. Собравшиеся под Путивлем мужики всем станом бросились к новоявленному царевичу и окружили его плотною стеною. У некоторых в руках были жалобы, писанные на чем пришлось — на лубе и бересте, и челобитчики совали их Димитрию с великим криком.
— Пожалуй нас, государь, помилуй! Дерут с нас и на монастырское строение, и на свечи, и на ладан…
— Погинули, государь, сироты твои вконец с женишками и детишками от взяток, налогов и обид…
— Плати им с пашни и луга, с огорода и леса, с квасоварни и солодовни…
— Пожалована от тебя, великого государя, на Стародубье деревня Ковалева пану Мошницкому в поместье. И тот Мошницкий пан приезжает на мое дворишко и меня из дворишка выбивает, и грабит, и бесчестит, и от того неправедного ляха я, государь, вконец погиб…
— Взял у меня тот боярин сынишка моего Петруньку в годуновский стан неволею…
— И с голодной поры хлебенка ржаного не ели, и хлебенка не дают; отощали мы, государь, до полусмерти…
— Кто не говеет, того они плетьми, а которые не причащаются, тех они розгами тысячи раз…
Под Димитрием дрожал его конь, оседая на задние ноги и неистово поглядывая на толпу, нараставшую с каждым мигом.
— Покажи милость!.. — неслись к Димитрию хоры голосов, иззябших и протяжных от неизбывной беды.
— Пожалуй нас, сирот!..
— Пити и ести…
— От стужи и голоду…
— Жжены и мучены…
— Потому что бьет нас не про дело, а без вины, занапрасно; и многих нас изувечил и глаза подбил, у иных скулу переломил, на работу берет до свету, а с работы спускает после свету.
— Ох, и кнутья сыромятные, батоги неисчислимые!..
Но голоса эти все больше покрывались другими — зычными глотками горлопанов, которые не плакались на беду свою, а кричали о ней перед государем и сбежавшимся народом.