— Коровий ты хвост! — откликнулся казак. — Али не знаешь: курчонку не пройти, не то что человеку.
— Отчего ж так?
— Заставы по рубежу крепки, на Смоленск, на Чернигов…
— Сказывали… скоро полегчение будет, — наклонилась шуба к казаку: — перемена…
— Перемены и жди, братан, — буркнул куда-то в сторону казак.
Наслушался таких речей ротмистр Косс и сам стал ждать перемены. Она пришла неожиданно в весенний день вместе с протяжным гулом панихидного колокола, оповестившим народ московский о смерти царя Бориса. Тут такое поднялось, сколько людей выбежало из Москвы к Димитрию на поклон, а ротмистрову корчму чуть дотла не разнесли бражники, выпив все вино, своротив скулу татарину Хозяйбердею и вытолкав и вовсе на улицу жёнку, прозвищем Манку.
Ротмистр не ждал долго. И так сколько потеряно было дней напрасно, сколько времени лежала без всякого движения законченная рукопись, замечательный ротмистров пергамент, так называемый «Генеральный план»! В одну неделю распродал Мартин Косс свои дворы и всякую дворовую рухлядь и, не сказавшись никому, выехал на рассвете с татарином Хозяйбердеем на Серпухов да на Тулу, чтобы оттуда поворотить на Брянск, да на Новгород-Северск, да на Великую Весь — на литовский рубеж.
Рыцарь ехал, поглядывая на Хозяйбердея, пересчитывая сумки на своем и его седле, пощупывая камушки, зашитые в обшлагах, в подпуши и в оторочке, — венецианские яхонты, персидскую бирюзу, крупный жемчуг.
Чем дальше путь, тем злее зной в степи с редкой растительностью, с ковылем пониклым. Горячий пот в три ручья катится с тучного рыцаря Косса. Одно спасенье — погрузиться в воду, отойти, передохнуть, дать Хозяйбердею выкупать лошадей.
Под ракитой снял с себя рыцарь пищаль и платье сбросил, перевязал все в узел, чтобы чего-нибудь не растерять и не забыть, и вошел в воду. Отдуваясь, стал он прыгать в воде, хлопать по ней руками, нырнул, выплыл и мерными взмахами доплыл до другого берега. Там он разлегся пластом на желтом, теплом от солнца песке.
Красные круги плыли у рыцаря в глазах под закрытыми веками, журчала вода, облизывая песок, подкатываясь к пяткам рыцаря Косса, пела песню свою меж трав и кустов. От журчания этого, от звона пчелы вокруг, от горячего воздуха, медленно проплывавшего по нагретой пустыне, размяк рыцарь Косс и даже задремал на мгновение… Но он вздрогнул тотчас — померещилось ли ему что-то? — открыл глаза, присел на песке.
На том берегу стояли рядом обе лошади — и вороная аргамачиха рыцаря Косса и Хозяйбердеев гнедой меринок. Стояли они в седлах, обвешанных сумками: искупать их, видно, еще не управился татарин Хозяйбердей. Да и где было ему управиться, когда занят он был другим! Рыцарь Косс разглядел его под ракитой: стоя на коленях, татарин копался в узле, где увязано было рыцарево платье с зашитыми в обшлагах и оторочке драгоценными камнями. Рыцарь Косс закричал от такой напасти, бросился в воду, поплыл к тому берегу, ляпая по воде руками и ногами что стало мочи, без порядку и разбору… Татарин обернулся, увидел на воде плешивый шар, блестевший под солнцем, услышал бульканье, хлопанье, крик… Хозяйбердей и слова не молвил, только белками сверкнул. Живо, не мешкая, не теряя слов понапрасну, сгреб он в одну охапку все, что под ракитою оставлено было рыцарем Коссом, вскочил на аргамачиху вороную и затопал вдоль речки по дороге, унося с собой вместе с драгоценными камнями, с кошелями и сумками и знаменитую рукопись, уводя на притороченном к луке поводу и гнедого мерина, не оставив рыцарю Коссу ни шнурка — удавиться, ни веревки — повеситься.
XVII. Леший!
От беды такой рыцаря Косса в воде чуть кондрашка не хватила. Косс и пошел бы на дно, если б не тучное его чрево, всякий раз выталкивавшее рыцаря на воду, вверх. Кое-как доплыл он к берегу, метнулся под ракиту и, не найдя там ничего, побежал по дороге в ту сторону, где вдали пылила она под копытами расскакавшихся коней. Задыхаясь, пробежал он шагов полтораста и не выдержал — свалился у дороги в выгоревшую жесткую траву. Но он пролежал недолго. Скоро снова вскочил он, глянул, а уж и дорога не пылит впереди, не слышно ниоткуда конского топота: далеко, видно, умчался татарин Хозяйбердей на Коссовых конях! И рыцарь заплакал… Он пошел вперед, плача навзрыд. Он ревел, как бык перед закланием, и все шел и шел, сам не зная куда и зачем. Солнце жгло его в голую спину, стая слепней несносно сновала и кружила над ним, а он шел, толстый, красный, вывалянный в пыли дорожной, шел в чем мать родила, ибо у него не было даже самого малого, чем мог бы он теперь прикрыть свою наготу.