— Да, может, он… не леший…
— Да как не леший!.. — чуть не заплакал старичок. — Из лесу прибежал, весь в шерсти, гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и слова не молвит, только ревет, как бы бугай.
— Не леший: леший — зеленый, рогатый, а этот вишь — без рог и гнедой.
— А почему ж он голый?..
— Ляд его знает, откудова забежал такой!
— К костру волоки его скорее! — кричал исступленно старичок. — Дуйте, мужики, огонь!
— Касьян, — молвил старичку степенный мужик в веревочных босовиках. — Спущу я тебе портки да заворочу те хвост, не погляжу на твою старость. Чего расходился, докучаешь крестьянам!.. Давайте, мужики, — повернулся он к старичку спиной, — мы этого гольца в пруд кинем. Коли леший — не стерпит, потонет, а коль не леший — выплывет. На то божья воля и божий суд. Может, он только с ума сбрел, для чего ж его в огонь?.. Тогда из бешеного будем беса и гнать; а так, чего зря в огонь!
— Верно, — загомонили в толпе.
— Кинем его в пруд, пусть карасей попугает.
— Заливайте, бабы, огонь! Хватай, мужики, гнедого под закукры!
Но старичок не соглашался. Точно белены поел он на старости лет либо угорел, не в меру попарившись в бане, до того кричал он и взывал, кидался на одного, на другого, дергал мужиков за пуговицы на груди, за латаные рукава, за лыковую опояску, требуя немедленного сожжения «лешего», забежавшего в деревню всему крестьянству на погибель. Но ретивому старичку погрозили кулаками, кое-кто даже толкнул его невежливо раз-другой, и вся гурьба повалила к гусиной луже, где лежал с закрытыми глазами голый рыцарь.
Он лежал и пел. Словно из другого мира, из дали страшной и чужой, шли эти звуки, никогда и никем не слышанные здесь дотоле, и оборвались они лишь тогда, когда мужики, резво добежав с рыцарем Коссом на руках до плотины, раскачали его тушу и швырнули ее в омут, от берега далеко.
Туман чуть поднимался от воды, отползая к топи за прудом; круги, один другого шире, разворачивались по воде в том месте, куда угодил рыцарь Косс; мужики вытянулись вдоль плотины и ждали, наклонившись вперед, вглядываясь в белый пар над черной водой.
— Пошел к водяным девкам на посиделки, — молвил раздумчиво кто-то из ряда, пригнувшегося к глухому омуту.
— Не пустят они его, водяные.
— Что ж не так?..
— Водяным с лесовицкими не дружиться: одного они роду, да разных отродий. Привалит к ним, что пес на кошкину свадьбу.
— А что, ежели всплывет утоплый? Да в лесу проведают, стаей сюда набегут отпевать гнедого?..
— Говорил я — в огонь!.. — заметался было старичок с ложкой, но тут над водою показался весь в мокрых кудряшках безмерный живот, а за животом и бородка рыцаря Косса.
— Не леший!.. — крикнул мужик в веревочных босовиках. — Живой всплыл!.. Слава те, господи, не взяли греха на душу… Стойте, мужики, до конца. Повезем его завтра в пещеру к Нифону, пусть темного беса из него гонит.
— Подловить его, братцы, надобно. Вяжи петлю, кидай аркан!..
Над головой рыцаря Косса взвилась татарская петля с привязанным к ней камнем. Камушек обцарапал рыцарю плешь, а петля обвилась у него вокруг шеи. Легонечко, чтобы не удавить рыцаря, стали подтягивать его обратно к берегу, а здесь его снова подняли на руки и понесли к деревне, мокрого, облепленного зеленой тиной рыцаря Косса, почти что не дышащего, с остекленевшими глазами, с отшибленною памятью.
XVIII. Рыцарь Косс в аду
Очнулся рыцарь ночью в зловонном закутке гусиного хлева. Вокруг Косса стояло такое шипение, точно это в аду жарили кого-то на раскаленном вертеле. И у рыцаря тоже горело все по всему телу — наверно, как показалось суеверному Коссу, от близости адова огня. Не гуси, которых в темноте не видел рыцарь, а должно быть, сам черт копался в бороде у него, выдергивая оттуда курчеватый волос пучок за пучком. Рыцарь Косс сообразил, что он уже умер и началась расплата за все, содеянное им при жизни во многих городах и государствах, куда влекла его неудержимо ненасытная алчность. И вот теперь — безвестная позорная смерть и посмертная мука во веки веков. За многократные измены и клятвопреступление; за корчму в Москве на Покровке; за ростовщичество и безбожные проценты; за мертвые тела в подклети рыцарева дома.
Рыцарь Косс мог бы многое еще добавить к тому, что перебрал он в своей памяти, ибо был он великий грешник и грабитель немилосердный. Но адская мука, которой был он теперь подвержен, становилась уже нестерпимой. Черт драл у него бороду, должно быть за то, что сам рыцарь в земной своей жизни драл последнюю рубаху с пропившихся у него в кабаке голышей… Но мало того — и подручные черта принялись за дело: стали щелкать рыцаря Косса по лбу и поросшее волосом рыцарево брюхо хватать щипцами. Рыцарь Косс понимал: сопротивление бесполезно, заслуженной муки ему не избежать. Он и лежал покорно, весь отдавшись власти творившего над ним свою волю и не лелея надежды на то, чтобы кто-нибудь хоть в малой мере смиловался над свирепым чудовищем, каким сознавал себя в эту минуту распростертый на земле, в грязи и мусоре, рыцарь.