— И, ты тут, Мартын?.. Я разверз очи, гляжу — ан тебя и нету… Думал, не сказался Мартын, побежал Хозяйбердея ловить. А ты лучше спать ляг… Пойдем… поспи…
Отрепьев покосился на стреноженных коней и пошел обратно под дуб, а за ним поплелся и рыцарь Косс, путаясь ногами в непомерно длинной попоне.
Спит князь Хворостинин; не шелохнется во сне и чернец; почесывается свернувшийся в калач рыцарь. Спустя малое время Косс снова на ногах. С седлом и уздечкой топчется он по лугу, зануздывает жеребца, продевает ему хвост в пахву, опускается на колени, чтобы и путы снять. Но взревел тут рыцарь Косс от ужаса и боли, потому что был он не таким уже плоским червем, чтобы не почувствовать сапога, который обрушился ему на плечо. С конскими путами в руках рыцарь покатился по траве; с обуявшей его тоски он глаз не посмел поднять. Только когда прожгло его что-то сквозь попону, так что взбунтовались под ней все болячки и шишки, разомкнул веки Косс и увидел над собой чернеца в седле и сыромятную плеть, которая желтыми молниями сверкала у рыцаря в глазах.
— Злокозненный проныр! — гаркнул чернец, чье сердце было охвачено гневом до краев. — Хитролис лукавый! Ели мы с тобой хлеб из одной печи, хлебали толокно из одного котла… Так-то ты за нашу хлеб-соль!.. — И чернец зацепил плетью по рептуху на Коссовой голове.
Рептух был дырявый, и, должно быть, в прорешку какую-нибудь угодил сыромятный ремень. Света не взвидел рыцарь Косс. Он вскочил на ноги и побежал по лугу, а чернец пустился за ним верхом на своем жеребце. Рыцарь норовил в лес, а чернец, не давая ему этого, выгнал его на дорогу и гнал с версту либо более, размахивая над ним плетью, приговаривая:
— Беги, Мартын, скачи, проныр… А ну, бегом, скачи козлом!..
XX. Возвращение князя Ивана
Москва волновалась и кипела который уже день.
С тех пор как не стало царя Бориса Федоровича, купцы в торговых рядах словно забыли о купле и продаже: только и разговоров было у купчин, что о близких переменах. И ремесленный люд тоже совсем забросил работу, горланил по целым дням на толчках и у пивных кабаков, кричал, что и Федора Борисовича надо свести с престола немедля. Прошел-де уж и Тулу прирожденный государь Димитрий Иванович, ведет за собой несметную рать, льготит будто и простым и служилым. Приезжали гонцы, показывали листы за царь-Димитриевой подписью. А в листах тех не корит Димитрий Иванович московских людей за измену, — тишину и покой обещает он всему православному христианству.
Князь Иван и Отрепьев когда добрались до Москвы, то не застали уже и Федора Борисовича на царстве. Михалко Молчанов с Андреем Шерефединовым выскочили на крыльцо старого царь-Борисова дома и объявили, что Федор Борисович и старая царица Марья Григорьевна, не снеся тоски, отравили себя смертными отравами. Народ, запрудивший всю Троицкую улицу в Кремле и весь двор царя Бориса, замер, услышав такую весть, даже на площади как будто стих вековечный гул, только плеск голубиный шел сверху, с высоких кремлевских пролетов.
— А почему ж, Михайла, рыло у тебя в крови и на руках тоже кровь?.. — молвил чей-то голос тускло.
Молчанов толкнулся в сторону, вытер рукавом кафтана рот, заложил за спину руки.
— Бежал я переходом темным, расшибся…
Он отступил назад, в сени; остался на крыльце один чумазый Шерефединов.
— А красоту годуновскую, Аксенью-царевну, пожалел ты, Андрей? — молвил тот же голос.
— Жива Аксенья! — крикнул зло Шерефединов и сплюнул сквозь зубы.
Из сеней выполз на брюхе стриженый комнатный пес, лег на ступеньке и заскулил.
— Га, демоново племя!.. — шибнул его ногою Шерефединов, соскочил с крыльца и пошел по двору прочь меж рядами расступавшихся перед ним в ужасе людей.
— Аксенья!.. — заплакал кто-то в толпе тотчас. — Царевна!.. Малая птичка, белая перепелка!..
— Ох, тебе, молодой, и горевати! — подхватил другой голос, пронзительный, бабий, долгий.
— Боже, спас милосердный! — раздалось кругом и пошло по улице, по площади, по Китай-городу, по всей Москве.