Но Тамара этот выбор не делала, не делала, и папа не делал, он же просто хотел поговорить!
Взрывов больше не было. Думать, что могло взорваться в песке, Тамаре было некогда. Хватит того, что оно было железное и покрытое чешуйками синей краски, а еще оно разлетелось зазубренными осколками, которые входили в тело и застревали намертво.
Сначала она ползала вокруг папы на коленях, пытаясь прикрыть рану от солнца — почему-то ей казалось, что это важно. Песок грязный, солнце ядовитое, а кровь блестит чернотой на синей рубашке — осколок вошел под ребра, справа. Тамара порадовалась, что сердце не задело, потому что папа дышал, потом радоваться перестала, потому что могло задеть легкое и дышал он как-то нехорошо, вроде без присвиста, а все равно нехорошо.
На лицо она старалась не смотреть. Накинула платок и постаралась забыть, что увидела. Папе хватит страховки на пластическую операцию? Должно хватить, он же соблюдал диету, ходил к психологу и каждое утро спускался на тренировочный этаж. Нет, не может быть, чтобы его лицо таким и осталось.
Если потянуть осколок — кровь течет сильнее. Если попробовать тащить — получается плохо, кровь тоже течет и совсем непонятно, куда надо тащить.
А если попробовать промыть рану водой из реки? Грязной водой, которой она боялась намочить платок, да, этой самой водой?
А если наоборот попробовать перевернуть его на бок, чтобы рану еще сильнее пережало и кровь перестала течь?
Лучше всего было побежать в лабораторию и позвать на помощь. Не так уж далеко они ушли, только вот Тамара не помнила, как они пришли, лаборатории не было видно, Дафны, которая сохраняла маршрут, не было, а следы на песке остались нечеткие. Можно бежать вдоль реки, но лагерь дальше лаборатории, и она могла не успеть.
К тому же она боялась. Боялась оставить отца, боялась бежать одна, боялась потерять иллюзию контроля.
Боялась не увидеть, как отец умрет больше, чем увидеть это.
Платок на его лице почернел и прилип к коже. Тамара хотела поправить, но заметила, что эта мокрая мембрана сокращается в такт дыханию и решила оставить. Нужно защищать лицо от солнца. Хорошо, что папа надел очки. Плохо, что он сегодня не надел маску.
Тамара пыталась. Думала, хваталась за одну идею и тут же искала другую, и так пока нехорошее дыхание не превратилось в редкие хриплые выдохи. И тогда Тамара перестала пытаться, а просто села на песок, обхватила колени руками и стала смотреть на солнце. Пусть глаза ей выжжет. Может папа тогда почувствует, что она поступает плохо, очнется и отчитает ее.
Мама так же умерла. Глупо, случайно. В мире, где Дафна за всем следила, люди умирали случайно и глупо. Иногда из-за редких психов вроде тех, кто взорвал центр Лоры Брессон.
Мама и люди в центре умерли так же. Умерли? Как папа только что умер?
В эту секунду Тамара очень хотела, чтобы лекарства продолжали действовать. Она бежала с Айзеком от их благостного отупения, от прохлады в груди, замороженной тоски, которую она так хотела почувствовать.
И теперь она почувствовала. После короткой вспышки паники, после безысходности, недостаточно сильной, чтобы лекарства ее сожрали — наверное, потому что Тамара тогда еще недостаточно верила в безысходность — она почувствовала все, что прятали от нее врачи.
Почувствовала, осознала сразу — мамину смерть, подкравшуюся папину. Собственное одиночество, догнавшее ее до того, как мама решила уйти от папы, такое долго и липкое, такое черное и безраздельное, настоящее одиночество.
Она встала на колени и закрыла лицо руками.
Почувствовала каждый вечер, что сидела у себя в комнате, выполнив ежедневную практику на стабилизацию эмоционального фона, и перебирала чаты в конвентах.
Люди, с которыми она училась.
Люди, которые слушали ту же музыку, что она.
Принялась раскачиваться, то касаясь тыльной стороной ладоней раскаленного песка, то ненадолго выпрямляя спину. Словно пыталась вытряхнуть, вытолкнуть это из себя, а может повторяя «кошку» из физической практики.
Люди, которые слушали совсем другую музыку.
Люди, которые сидели в ток-конвентах и надеялись, что именно их несвязные гневные выкрики войдут в окончательную запись и станут частью скандала.
Люди, которые ходили в ретушь-галереи и на концерты восстановленных композиторов. Все эти люди говорили с ней, а она говорила с ними, и это ничем не отличалось от молчания.
Тамара сделала короткий вдох и стала сосредоточенно раскидывать песок, будто пытаясь очистить что-то под ним. На короткое мгновение ей показалось, что там, под песком — ее собственное лицо.
Потом она говорила с помощниками — из первой строчки рейтинга для ее возраста и положения. Все они были Томми, Лиззи, Бобби, Барри, Минни, и говорили словами Дафны, только голоса у них были разные и словечки они невпопад вставляли. Такие словечки, может папа в молодости так выражался.
Кажется, песок стал чуть прохладнее. Тамара легла на живот и опустила лицо в вырытую ямку. Уперлась руками в песок и закричала.
Все это было такое же ржавое и зазубренное, в потрескавшейся корке краски, и так же вошло под ребра и до самого горла достало, достало, а теперь надо поплакать и тогда оно уйдет. Еще покричать, только вот так, в песочек, чтобы никто не услышал и не травмировался. Дафна так учила, даже специальные подушки советовала. Дафна же не хотела, чтобы у ее родителей дестабилизировался эмоциональный фон, плохо тебе — иди в подушку поори, а утром расскажи психологу. Аве, Дафна, аве, сука, сука драная!
Тамара выпрямилась так резко, что перед глазами поплыли синие круги — как небо, папина рубашка и краска на осколке.
А потом бросилась к нему и схватила за руку.
…
Арто выбрала сценарий «нервничать» еще до того, как целиком превратилась в черного марионеточного монстра. Поль никуда не торопился — к вездеходу он, допустим, пошел, но постоянно останавливался с кем-то поговорить, что-то поправить, да еще и на часы тоскливо поглядывал. А потом он начал заводить вездеход. Тот не заводился, Поль что-то бормотал про Тересу, звонил Хэтти, а потом снова пытался его завести.
Гершелл увлеченно беседовал с Карлом Хоффелем — таким же старым циничным козлом, только выбравшим медицину. Они обсуждали слепок трупа Питера Легасси и травили анекдоты. Айзек стоял по шею в воде и пытался стянуть с уцелевшей платформы загорающую Грейс, а Грейс визжала и материлась. Всем было хорошо, все были при деле, а Клавдия с Тамарой не было уже четвертый час.
Она еще раз проверила все доступные ей камеры у платформ и вокруг лаборатории. Она знала, в какую сторону они ушли, но не знала, не свернули ли они куда-то. Два часа назад она заставила Айзека сплавать выше по течению, но он никого не нашел.
Наверное, они не стали спускаться к воде. Она отражает солнце, а Клавдий солнца боялся. Или пришли на берег после того, как Айзек вернулся?
Куда они пошли? Может, Клавдий решил сбежать?
Нет, нет, нельзя чтобы Клавдий решил сбежать, ведь тогда… что тогда?
Арто остановила анализ. Она позволила себе думать как человек, который не был Марш и не мог ей быть. Потому что Марш просто не стала бы об этом думать. А если Арто приходилось, то она была уже кем-то другим. А почему у кого-то другого должны быть такие же цели, как у Марш?
Точно ведь, Леопольд. Какое ей дело до Леопольда?
Если Арто не нужен Леопольд, то и Клавдий ей без надобности. Пусть бежит, если хочет, пусть умрет в пустыне, если ему не повезло.
Нужно снова послать Айзека. Арто не нужен Леопольд, не нужен Клавдий и Тамара тоже не нужна, но Айзек пускай сплавает еще раз.
Наконец-то у нее снова был четкий ответ, как поступила бы Марш. Все так хорошо сходилось. Но Арто не принимала предложенные алгоритмы, приводящие к бездействию и зачем-то продолжала искать.
…
Тамара сидела на полу в белой комнате отцовского профиля и методично пыталась восстановить последовательность команд, с помощью которой он поставил анонимку.