— Надо отсюда выбраться, взорвать все, что ты еще не взорвала, и вызвать на руины карабинерский патруль. — Тамара с трудом встала и выпрямила спину. И медленно опустилась на колени — голова закружилась так, что в мире не осталось никаких очертаний, даже неуверенных.
— Попросить Поля достать тебе таблетки? — равнодушно спросила Марш.
— Нет. Да что такое, я ведь хотела, чтобы все по-нормальному было… правда умирает?.. Вот бля… ну бля… — бормотала Тамара, складывая рубашку. — Ты мне поможешь?
— Это ты мне поможешь. Только сейчас садись обратно плакать, а то… нет, не смей тащить это из браслета! Как только ты вытащишь кость — Поль узнает и точно тебя убьет. Я достану тебе другую.
Что это было за воспоминание? Никогда Тамара рыб живьем не ела. Да если и ела — это того стоило, раз прогоняло тошноту.
Рыбы. И чешуя на солнце.
Помочь Марш, чтобы она разнесла тут все к херам, и пусть карабинеры вылавливают потом из воды этих сраных маньяков по кускам, а Тамара потом скажет, что ее похитили и вообще они сами как-то развалились на куски и попадали в реку! Папу они не лечат, суки, нет, вот ведь какие суки, Тамара даже не знала, что такие суки на этом сучьем свете еще водятся!
Нет, нельзя об этом думать. И о папе нельзя, нужно ловить правильные мысли и ждать, когда Марш позовет.
А чтобы мысли не разбегались есть кумулятивная поэзия.
Тамара села на пол, уставилась в стену и тихо запела:
— Да, в долине — низина, да, в низине — горькая трясина…
Марш сидела неподвижно. Смотрела на нее замершими синими глазами, и Тамара знала, что сейчас она сосредоточена на чем-то другом. Шепотом считала что-то. Может, такты своей Ольторы. А может время, которое осталось у папы.
…
Рихард сидел на пороге пристройки, в которой оборудовали палату, слушал мерный звон и писк приборов. Слушал, как плещется вода, и как тяжело хрипит старая кислородная маска, которую привезла Орра.
Но Рихард не думал об Орре, а думал, почему там, где появляется Марш, что-то обязательно взрывается, падает, ломается и калечится.
Очень хорошо у нее это выходило. Странно, что ее еще в Младшем Эддаберге не завербовало правительство. Можно было никого не устранять — просто посылать Марш к слишком говорливым конвентщикам и обозревателям, торговцам полулегальными эйфоринами и к тем, чья рожа вызывала «непреодолимый негатив». Марш бы селилась бы неподалеку, и спустя пару недель неугодных убивало бы взорвавшейся кофемашиной.
Пес часто бил хвостом по пыльным доскам, но на этот раз Рихард не отдавал ему заранее заготовленных команд.
Еще Рихард думал о том, что узнал в конвенте Хенде Шааам. Удивительно, она готова была выдавать такие тайны любому, кто спросит. Почему ей не стерли воспоминания как Марш? С другой стороны — а что это меняло? Может, это просто очередная фантазия сошедшего с ума оцифрованного сознания, принимающего слишком много неверных решений.
И еще Рихард думал о том, какого хрена он до сих пор здесь сидит.
Когда Айзек привез Клавдия — серебристая абра заляпана кровью, у мальчишки усталые глаза — Рихард понял, что нужно уезжать. Прямо сейчас. Его с Полем ничего не связывало. Рихард не брал у него никаких паролей, не ставил никаких программ на свои устройства, не позволял вскрывать свой браслет рыбьей костью и в любой момент мог сказать, что просто приезжал посмотреть на солнышко.
Но Марш просила его остаться. Просила, потому что боялась, что Поль убьет Клавдия, а она не сможет ему помешать.
Можно подумать, Рихард мог бы ему помешать. Можно подумать, ей вообще о Клавдии стоило переживать.
Лучше бы Марш переживала о Тамаре, которую кому-то нужно отвезти в город. Кому-то — но не ему. Потому что показываться под городскими камерами с девочкой, у которой только что исчез отец, он не собирался. А то, что Клавдию придется исчезнуть, Рихард точно знал. Даже если он выживет.
Дафну можно было обмануть — если рана Клавдия затянется, шрам и последствия ранения спрячут пара вирусных программ на его браслете. Дафна не будет лезть к нему с рекомендациями, не спросит, где он покалечился — потому что не узнает.
Но Клавдию взрывом изуродовало лицо. Рихард потом осмотрел осколки — он знал, что это такое. Старая мина, такие показывали на лекциях по истории в университете. В Средних городах историю не преподавали и о старых войнах никто не знал. Он бы подумал, почему, но сейчас это не имело значения.
Значение имело только то, что теперь нельзя сделать вид, что ничего не случилось. Может, удастся довезти Клавдия до какой-нибудь нелегальной клиники в закрытом кэбе с отключенными внутренними камерами, потому что Дафна, как только увидит это, тут же отправит отчет карабинерам.
Поль это знал. Поэтому и решил убить Марш. Удачи тебе, Волански.
Хорошо, что Рихарда не волновали ни Клавдий, ни его дочь. Его даже просьбы Марш о помощи не особо волновали, он просто никак не мог заставить себя уехать.
Да, именно так. И нужно поговорить с Марш. Рассказать ей правду. Рассказать, что он узнал из отчета о Леопольде, какие данные стер с ее пластины сам. Наверное, повредил данные сильнее, чем цензура, все-таки он не умел работать с такими базами. Но он не мог оставить их там. Что Арто будет делать с этой правдой?
Ну, скоро он выяснит. И его это нисколько не волновало.
Странно только, что Клавдий и его дочь волновали Марш. У нее при жизни не было друзей. Она не любила ни одного мужчину и ни одну женщину, и ее никто не любил. Зачем она сейчас заступается за Клавдия? Почему не дала Полю его убить?
Было немного жаль Поля. Если бы Рихард в свое время мог просто душить людей подушкой, он, может, гораздо раньше бы сюда перебрался. И если бы Рихарду мешали душить людей подушкой, он бы тоже нервничал.
— Гершелл? — Безмятежный голос Марш в динамике слишком хорошо подходил хрипам кислородной маски. — Скажи мне, что делать?
— Дай Полю сделать, что он собирался, — не задумываясь ответил он. — Клавдий тебе не поможет. Ты никак его не спасешь, Поль просто в один момент поставит глушилки в его палате, и ты даже не увидишь, как это произойдет.
— Но я смогу… потом… — ее голос дрогнул.
Рихард закрыл глаза. Сквозь веки в сознание упрямо проливалось пустынное солнце.
— Потом будет поздно, Арто, — вздохнул он. — Клавдию просто не повезло. К тому же послушай — он едва дышит. Он скоро умрет сам. Только перед этим будет мучиться.
Он утешал ее, как пациентку «Сада». Помнил, что один раз попытался утешить Марш, и все кончилось плохо, но теперь это не имело значения.
Там, в «Саду», постоянно занимались заместительной терапией.
Представь мать на пустом стуле, расскажи ей о своих чувствах.
Представь, что у тебя уже есть человек, которого ты любишь, представь, что это его ты видишь в отражении, и расскажи, как вы будете счастливы. Визуализируй, а если это не помогает помни, что разговаривал с зеркалом, и ищи то, что ждешь от другого, в себе.
Представь, что женщина, которую ты убил, жива. Представь, что она не злится на тебя. Визуализируй, а если это не помогает, делай, что хочешь, только не вспоминай, что в Младшем Эддаберге есть общая могила и в ней пятьдесят семь граммов пепла.
Арто носила имя Марш и ее лицо. Искала утешения в Ольторе, говорила о Леопольде, смотрела запись с шок-эфира. А еще стояла на пороге пронизанной солнцем пристройки, сама пронизанная лучами, и серебристая рябь катилась по ее лицу. Рихард помнил, что советовал ей заплакать, когда они смотрели запись эфира, и Арто анимировала такие же помехи. Она смотрела, как умирает человек, которого Марш Арто никогда не знала. Улыбалась и почему-то плакала.
Могла ли Марш Арто проникнуться какими-то чувствами к Клавдию, если бы оказалась в Среднем Эддаберге? Рихард и пятьдесят семь граммов пепла никогда не узнают.
— Нет, — прошептала она. Такое короткое слово рождалось, пока он думал такую долгую мысль. — Нет, Гершелл, ему нельзя умирать…
— Он же отмороженный, еще и обдолбанный все время. Ты всегда умела выбирать друзей. Вот поэтому ты и умерла.