Крыша синяя была. И ночь синяя. И свобода синяя, такая… завораживающе синяя. Свобода от смерти. Эмма-то не посмотрела смерти в глаза, она на улицу пялилась, а я, когда она обернулась, наверное, посмотрел.
Я потом добавил этот оттенок в реестр, так и подписал «свободный синий». Эмма потом мне галстук такой подарила.
Художественная ценность — субъективное понятие. Да хорошо, хорошо!
Страх возвращался к ней, минимум дважды в год, а иногда и чаще, ну знаете, сезонность. И она делала сраные практики, то есть медитировала с капсулой мизарикорда, зажатой в зубах, получила допуск к экстремальной терапии, да, вот такие слова в ходу были в этой башне, прыгала с причальных платформ и участвовала в реконструкции сплава леса по реке. Как это выглядело я вам все равно не скажу, потому что описание фарса с пластиковыми бревнами сделает атмосферу токсичной.
А потом она родила дочь, даже не воспользовавшись лицензией на естественные роды, потому что не захотела рисковать. Потому что есть время, когда нужно заглядывать смерти в глаза, и есть время, когда нужно отводить глаза. Ага, запишите, я не против.
Почему я злюсь? Я злюсь, потому что до сих пор не знаю, что произошло на реке Аш-Ливаз. Это было осенью. Эмма могла неудачно нырнуть, чтобы поразглядывать смерть в воде. Она не очень хорошо плавала, и здоровье у нее было слабое — зачем тогда полезла в воду? Аш-Ливаз коварная река с теплой, голубой водой и ледяными течениями. Я не думаю, что Эмма правда хотела умереть. Я думаю, что мы живем в такое время, когда верят любой херне, которую скажет мудак с сертификатом, подписанным Дафной. Эмма поверила, и я до сих пор не знаю, как она умерла.
Я бы вам это и без сказок сказал. Да, я считаю, что у меня достаточный уровень осознанности.
Что? Башня? Какая башня?
Та башня, из которой мой герой искал выход? Он придумал отмычку, которая открывала окна в стенах. Окна на стенах, не смешно? Вы никогда не работали со старым интерфейсом? Ну и ладно.
А что с отмычкой?
Отмычка не играет в этой истории совершенно никакой роли.
Глава 17. Не играет никакой роли
В тот день Клавдий проснулся на узкой тахте в общежитии студенческого объединения «Мори-шей» и был счастлив. У него никогда не было и больше никогда не будет такого жестокого похмелья, но в двадцать два года похмелье счастью никак не мешает.
Не мешает похмелье, затекшая рука, на которой спит девчонка, которую не получается разглядеть, потому что комната почему-то вся состоит из зеленых и черных растекающихся пятен. И звон стекла, рассыпающийся по улице за открытым окном, не мешает.
Клавдий был почти уверен, что окно вчера закрывал. Он только недавно купил новые очки и планшеты для моделирования, и ему вовсе не хотелось, чтобы их кто-нибудь спер. Как в прошлый раз.
Значит, окно уже разбили.
Он закрыл глаза и улыбнулся. Слепо пошарил рукой по тумбе, кровати и под подушкой. Нашел под подушкой туфлю — колючую, на длинной шпильке. Решил, что подходит, и швырнул в центр комнаты.
— Чтоб ты сдох… — простонало сразу за глухим ударом.
— О! — Клавдий обрадовался знакомому голосу.
Он не помнил, как звали девчонку. Зато помнил, что эта как-ее-там вчера плясала так, что сломала оба каблука на туфлях. Так, словно ее голову наполняла музыка, которую слышала только она. Так, что Клавдий глаз отвести не мог. Спустя два часа он нюхал с ее живота модифицированные эйфорины, и ему казалось, что он слышит музыку, наполняющую ее голову.
Странно и даже немного обидно, что руку ему отлежала какая-то другая девчонка.
— Вас там много? — наконец спросил Клавдий.
— Тебе проще обувью кидаться, чем башку повернуть? — прошипела она.
— Проще, — признался он. — У меня еще и линзы погасли. У тебя там есть вода?
В подвале «Мори-шей» каждый вечер проходила групповая терапия, удачно балансирующая на грани попойки и оргии. Клавдий спускался туда дважды в неделю. Спускался бы чаще, но после линз и дыма слишком болели глаза.
Раздалась короткая возня, а потом пластиковая бутылка с треском врезалась в спинку тахты.
— Не попала. — А вчера голос у девчонки был звонкий. Вот что с людьми делает похмелье — они шипят, злятся и не ценят компанию тех, с кем нюхали модифицированные эйфорины.
А Клавдий ценил.
Вода неожиданно оказалась холодной. Он кое-как выпутался из пиджака, простыни и теплых рук лежащей рядом девушки, сел на край тахты, поставил ноги на что-то мягкое и плеснул воды на лицо.
— Э, — возмутилось что-то мягкое под ногами. Клавдий не глядя пнул человека под ребра. Заметил, что спал в ботинках.
— Э, — прозвучало, впрочем, равнодушно. Спустя секунду снизу раздался храп.
— Там окна бьют, — девушка села рядом и лила воду ему на руки, пока он медленно вынимал линзы. — Интересно, почему они думают, что им за это ничего не будет?
— Потому что вчера в «Мори-шей» слишком много пили, — пробормотал Клавдий, потирая уголок глаза. — А еще, наверное, кто-то им сказал, что можно совершать нарушения из желтого сектора и им за это ничего не будет.
— А им ничего не будет?
Он наконец смог ее разглядеть. Ну точно — со стоящих дыбом волос осыпается золотая краска, один глаз белый, другой фиолетовый, и оба горят жадным интересом под толстыми дешевыми линзами. И ожиданием — вот-вот он скажет ей что-то хорошее. Что-то пообещает.
— Вот и посмотрим, — улыбнулся Клавдий.
Она подняла взгляд к потолку. Растрепала волосы, разбросав в солнечных лучах золотую пыль.
— А спорим, ты не помнишь, как меня зовут, Клавдий Франг?
— Эмма Тольд, — ответил он, потому что вспомнил за секунду до того, как она задала вопрос.
…
В тот год Клавдий поселил белого попугая в пустой грудной клетке человека, чьи кости нашли на берегу океана двести лет назад. Попугай, оживший логотип известной транспортной компании — узнаваемый символ в неопознанных костях.
В тот год Клавдий не вспоминал о разбитых окнах — эксперимент вышел неудачным. Он рассказал об этом человеку, который спонсировал его исследования — аватару с тучным золотым телом и железной слоновьей головой. У человека не было имени, и он почти никогда не говорил, только иногда кивал или отправлял письменные указания. Последнее указание — раздать экспериментальные образцы постояльцам «Мори-шей». Клавдий раздал. В будущем он надеялся сделать образец более изящным и функциональным, но пока он напоминал рыбий скелет — белый браслет, щерящийся иглами. Он надевался на индивидуальный браслет, забивал иглами датчики и разъемы, и Дафна ненадолго глохла. Но те, кому он раздал браслеты и сказал, что можно бить окна, пить сверх лимита и выкрикивать ругательства на улицах, все равно получили свои штрафы. На несколько часов позже, но получили. А потом куда-то исчезли, и Клавдий не стал спрашивать о них у человека с головой слона.
В тот год Клавдий познакомился с Эммой, и она почему-то осталась в его жизни. Он хотел, чтобы она куда-нибудь исчезла — потому что когда Эмма была трезвой, шесть отвратительных дней в неделю, она смотрела внимательно и говорила разумно. А Клавдий не хотел слушать ничего разумного. Он и сам про себя все прекрасно понимал.
Год назад на курсе по моделированию им показали, как работать с программными визуализаторами. Клавдий был в восторге — в виртуальной реальности жили души всех программ и систем. У прачечной была душа горной реки с прозрачной водой, чернеющей в местах засоров. У кофеварки — простенький пульсирующий фрактал. Аэрокэб оказался полным фрактальных завихрений полем, по которому тащилась измученная черная лошадь с пятью ногами.