— Мертвым лучше молчать не потому что они могут сказать слишком много, а потому что осознав, что их не слышат, они умирают окончательно, — печально сказала Хенде Шаам.
— Кто тебе фразочки писал, а? Неужели сама?
— Мертвым лучше молчать, не потому что они могут сказать слишком много, а потому что после смерти остаются только те слова, что мы произнесли при жизни, и смерть не придает их звучанию больше смысла.
— Помоги мне.
— Даже когда ты висишь над пропастью, тебе придется самой цепляться за протянутую руку.
— Так протяни.
Хенде молчала — не могла правильно отреагировать на запрос. Арто обернулась.
Мать Айзека лежала на тахте. Полы ее халата проваливались в ковер, а рука, держащая трубку кальяна, оказалась шаром телесного цвета.
— Поль Волански, который защищал твоего сына и давал ему работу, умер, — сказала Арто, медленно опускаясь на колени. — Айзек обманывал Дафну. Она не хочет его прощать.
— Когда наши обманы превратятся в камни и забьют наши карманы и глотки, нам стоит не тащить их в гору, а построить из них дом у ее подножья.
— Хороший совет, но дом Айзека как раз рухнул, — оскалилась Арто. — Он столько обманывал Дафну, что она теперь не принимает в расчет те данные, которые могли бы его спасти.
Она не смогла придумать настоящую опасность. Она не знала, слышит ее Хенде или нет, насколько безумна эта посмертная копия и насколько ограничена в репликах и действиях. Даже не знала, есть ли у Хенде то, зачем она пришла.
Хенде, словно услышав ее мысли, покачала головой.
— Ты слышишь?! Там, снаружи, сын твой в любой момент помрет! Клавдию он кстати не нравится, и топор Гершелл так и не забрал. Ну же, у тебя не могло не остаться на такой случай кодов, команд, хоть чего-то! Вы же семейка со стартовых заставок, неужели ничего себе не оставили, кроме дерьмового цифрового посмертия?!
Арто все еще стояла на коленях, вцепившись в край тахты.
— Никто не может уйти — все оставляют тени, прозрачные, искаженные, вечно ищущие света и шепота других теней.
— Вы все становитесь… такими?
Хенде кивнула и развела руками. За ее ладонью тянулся призрачный дымный свет.
— Почему ты хотя бы не помощник? Почему?! А кем станет Айзек? Будет карты раскладывать в какой-нибудь жопе с посещаемостью в три человека в месяц?..
— Мертвым лучше молчать, — тихо повторила Хенде. И ничего не добавила.
Будто Арто сама не знала. Будто сама не предпочла бы остаться мертвой.
Не узнавать людей, которых могла бы полюбить. Простить. И кого могла бы отпустить — там, в холодном городе, полном розового и золотого сияния аэробусов и домов без окон.
Будто она предпочла бы совершать одни и те же ошибки.
Даже сейчас она пришла врать, что Айзеку угрожает опасность. Но зачем еще Хенде ей помогать?
Арто не знала, как правильно. Знала, что ничего не может сделать — ни вернуть Тамару, ни помочь Клавдию, чтобы он не связывался с Гершеллом. Не может вылечиться, потому что Марш умерла сумасшедшей, не может стать лучше, потому что Марш не успела осознать, что вовсе не была плохим человеком.
И даже сейчас, когда она смогла навести порядок в алгоритмах ради последнего шанса вернуть Тамару, этого оказалось недостаточно. Она могла только ждать финала, и именно сейчас Арто была как никогда близка к человеку.
Хенде отложила кальян. Она сидела рядом, ее синие глаза были полны живой человеческой боли, настоящего сочувствия, и в алгоритмах Арто не нашлось пункта «отвернуться».
— Мертвым лучше молчать, — дрожащим голосом прошептала Хенде Шаам. — Лучше молчать. Построить дом у ее подножия.
Арто положила ладони на ковер. Руки погрузились в ворс почти до локтей.
Она молчала.
…
Тамара заглушила мотор. Вдалеке виднелись очертания домов — глаза говорили, что это дома из камня со странным розовым отливом, карта говорила, что это пустынный мираж.
Если бы это были стены Нижней Альтафы. Тамара была бы так счастлива, Тамара бросила бы вездеход и пешком туда бы пошла. Ощущала бы каждый шаг, который приближает ее к цели, и чувствовала себя счастливой.
Но никакого города там, конечно, не было. И быть не могло.
Еще Тамаре хотелось, чтобы ей было страшно. Хотелось чувствовать жажду, бояться спящей под песками взрывчатки, страдать от тряски или тревожиться, хватит ли ей топлива. Но она была спокойна, так спокойна, будто снова принимала эйфорины.
Она о многом успела подумать по дороге. О красных линзах, серебристых лезвиях, рейтингах Аби и рейтингах Дафны. О мертвом человеке, который взорвал центр Лоры Брессон, и которого почему-то не получалось ненавидеть, но простить тоже не получалось. О том, что папа нашел путь к Младшим городам, как хотели Марш и Поль Волански, и еще о том, что мама утонула, и в это никак не получается поверить. О черном мехе воротника, на котором лежат ненастоящие снежинки, о папиной повязке и о том, какое у него было лицо.
Доброе. Усталое. И вовсе не равнодушное, это ей только казалось. Нос как клюв, мама всегда говорила, что Тамаре повезло, что у нее не папин нос. Сейчас Тамара жалела, что так мало похожа на папу — вот бы у нее было его лицо.
Мама хотела как лучше. И папа хотел, и Марш, и даже Рихард Гершелл, но этот, конечно, хотел как лучше для себя. Тамара всегда это знала, но только сейчас, оставшись одна, мертвая для Дафны, мертвая для всех Средних городов, по-настоящему это осознала. Осознала, как уставшие, озлобленные люди желают друг другу счастья.
Город впереди дрожал, вспыхивал розовым и золотым, и лиловые блики разливались по невидимому куполу, как синяки. А навстречу Тамаре что-то ползло.
Сначала она не поверила. Не могло этого быть. Не для того она только что осознала себя мертвой, чтобы кто-то приперся и напомнил, что она еще как жива.
Черные рельсы — тонкие, будто парящие над песком. Ржавая вагонетка. Это было настоящим, Тамара могла поклясться. А вот женщина в вагонетке не могла быть настоящей.
Тамара обмотала голову рубашкой и вышла из вездехода. Мгновение сомневалась — как обратиться? — но не придумала другого слова. К тому же целых несколько секунд можно было верить в чудо.
— Мама?..
…
— Уезжай отсюда, хорошо? — прошептала мама, гладя ее по развязавшимся рукам рубашки. Тамара кивала и ничего не говорила, сосредоточенная на том, чтобы ее не коснуться. Вагонетка и правда была настоящей, на дне даже стоял работающий портативный кондиционер, так что Тамара смогла опустить голову на холодное пластиковое сидение.
Нужно было спросить, что за человек прячется за аватаром ее матери, но она не могла. Может, она бредит от жары.
Может, она все-таки умерла.
— Уезжай, — повторила мама. — Почему ты не с отцом?
— Потому что ты умерла, — огрызнулась Тамара. — Папа не может меня забрать, потому что ему списали рейтинг за развод и ему негде его восстановить… потому что центр Лоры Брессон взорвали, и я должна была там умереть.
Она не открывала глаза. Этот человек, чужой и незнакомый, точно не знает, как мама вздрогнула бы, как изменились бы ее движения. Не знает, что она начала бы плакать, кусать кончик указательного пальца и трясти ее за плечи. Но убеждаться в этом Тамара не хотела.
— Что?! — выдохнула мама. — Нет, ты неправду мне говоришь… разве я так… разве так…
Тамара нехотя открыла глаза. Мама кусала кончик пальца, по ее лицу катились слезы. В светлые волосы был заплетен синий платок.
— Зачем ты меня мучаешь? — вздохнула Тамара. — Я уеду. Просто подожди пару минут.
— Нужно прямо сейчас. Этот город…
— И что это за город?
— Это плохой город. Скажи Клавдию, что у Гершелла хороший проект. У них все получится.
— Папа не может сделать операцию из-за этого проекта.
Тамара выпрямилась. Оказывается, она тоже плакала. Кажется, с тех пор, как действие эйфоринов кончилось, она только и делает, что рыдает. Интересно, в Младших городах хорошие эйфорины? Марш говорила, что плохие и ядовитые. Хорошо бы.