Берхард Колдер, который на интервью щурил в камеру помутневшие глаза и прижимал к коленям дрожащие руки. Он не был Леопольдом, хоть и украл его историю. Арто носила ему в палату цветы, а потом убила его. Она не была Марш, хоть Рихард и украл историю для нее.
Но они повторяли свои истории, искаженные, перевернутые. Отключить Арто? Вернуть все к истоптанной платформе?
Может, ее вернет Клавдий, который откуда-то знает, как пахли ее духи. Может, Хельга Соркин научится делать взрывчатку.
Вот и дочка Клавдия решила глупо пожертвовать собой. Клавдий умрет, больной и отчаявшийся, как Леопольд, а она, если выживет в пустыне — что станет делать Тамара?
Голова болела так, что Рихард уже не видел ни окно, ни пустыню, ни Марш с Клавдием на пороге. Может, он наконец-то уснул.
Когда миру вернулись очертания, пустыню заливал набухающий жарой рассвет, а в небе что-то мерцало рыжими и красными искрами.
Рихард вытер слезящиеся глаза. Прищурился. А потом толкнул в плечо Клавдия, который замер с открытыми глазами и застывшим лицом.
— Эй, вы живы? Клавдий, слышите? Вездеход возвращается.
Несколько секунд Рихард был уверен, что Клавдий мертв. Даже плечо под высохшей рубашкой было холодным и твердым. Но потом он встал и, тяжело опираясь на трость, пошел в розовый и золотой пустынный свет.
Марш осталась сидеть, молча глядя, как он уходит.
Эпилог. Зимние волосы, глаза зимние и зимние печали
Никто не приходит после смерти –
и никаких аплодисментов –
только тишина и поношенные вещи — и это — смерть.
Том Стоппард
Средний Дабрин был северным городом серебристо-стального и темно-зеленого цвета. Серебристыми были дома, крепко вцепившиеся в промерзшую землю черными фундаментами, мостовые и тротуары. Темно-зелеными были кедры, пихты и мох. Стальным и зеленым было море, подбирающееся к городу.
Рихарду Дабрин нравился больше, чем Эддаберг и Валейн. Здесь его соседка сажала рододендроны, которые почти не пахли. Здесь у него были антикварные ковры, картины, старинный диван, часы с боем и серебряные кофейники с черненными узорами. Он поставил на окна рамы из темного дерева и стекла с зеленым автозатемнением. Купил белоснежный коверкот с неэтично достоверной имитацией натурального меха на воротнике. Вафи ходил по тротуарам, поджимая будто мерзнущие лапы и укоризненно смотрел на него снизу вверх, а Рихард думал, стоит ли купить собачий свитер. Иногда эта мысль его веселила.
Несколько раз он выходил в море с рыбаками и смотрел, как они потрошат огромных серебряных рыб с зелеными плавниками, живых и бьющих хвостами, а потом ел прохладное прозрачное мясо, которое ему подавали нарезанным и заправленным оливковым маслом и лимонным соком.
К нему снова обращались «господин Гершелл», заискивали и прятали глаза, и он испытывал нечто, похожее на удовлетворение.
Его давно не тревожили головные боли.
Его давно не тревожила Марш, которая теперь считалась помощником, созданным человеком с высоким рейтингом и индексом благонадежности. Теперь она могла творить все, что ей заблагорассудится, а недовольным пришлось бы очень постараться, чтобы их репорт дошел до техподдержки. Рихард искренне веселился читая пробившиеся репорты, а Марш всегда с отвращением за этим наблюдала. Марш больше не распадалась на щупальца и почти с ним не разговаривала, а он почти не вспоминал, что когда-то ее убил, и надеялся не вспоминать и дальше.
Еще он знал, что Марш снова кого-то нашла, и кто-то снова пообещал ей, что Леопольду начислят рейтинг. Знал, что она будет искать снова и снова, и что рейтинг так и будут отправлять, пока Марш не отключат или пока она не сможет убедиться, что его действительно начислили, и что у Леопольда все хорошо.
То есть, пока ее не отключат.
Рихард сначала хотел так и сделать. Она хотела, чтобы Поль ее убил, в алгоритмах у нее был бардак, и характер, как был дерьмом, так и остался. Она не могла учиться на ошибках, не могла измениться, даже любовь у нее вышла бестолковая и обреченная.
Нужно было отключить. А потом Рихард вспомнил, как ее создал. Вспомнил, как спрашивал себя, сколько людей захотят помощи от женщины со злым лицом и злыми словами.
Подумал о Клавдии, который вернул дочь, а еще получил бестолковую и обреченную любовь.
О взрыве в центре Лоры Брессон, который остался бы нераскрытым.
О том, что Марш не меняет решений, и что история будет длиться и длиться, и в ней будут смерти и разрушения, потому что по-другому у нее не выходит. А еще будут люди, которым она поможет.
И решил, что не он начал эту историю, и не он ее закончит. Может, Марш Арто была плохим помощником, но она хоть кому-то помогла.
А значит, сделала больше, чем большинство людей за всю жизнь. Все сложилось как надо.
А у него есть коврики, кофейник, лучшие сыры и абсент Среднего сегмента, лучшие конвенты, самые прибыльные заказы и успокоенная совесть. Больше ему ничего не нужно.
…
Клавдий редко вспоминал о Рихарде Гершелле. Они расстались два года назад, когда Клавдий, как Рихард и обещал, больше не смог позволить себе его услуги. К тому времени у их фирмы были физические представительства почти во всех Средних городах, а Клавдий до сих пор не мог поверить, что это сработало.
Он не помнил, как его привезли из пустыни. Помнил, что довел Тамару до лаборатории — а может, она его довела, и на этот раз под песком ничего не взорвалось — и упал.
Гершелл привез их с Тамарой в город, а еще привез удивительную сказку. У него уже были договоренности с двумя сотнями конвентов, которые согласились транслировать его эфир. Эфир Клавдий посмотрел потом. Гершелл сидел на белом диване, на фоне темной стены, благостно щурился в камеру, и золотые с белым лампы окутывали его густым и спокойным сиянием.
— Этот человек, Поль Волански, был совершенным чудовищем, — печально вещал Рихард, сложив руки так, чтобы было видно браслет и запонки с датчиками убежденности, горящие ровным зеленым светом. — Обманом заманил девочку из адаптационного центра в это… место. Ей всего пятнадцать, мать умерла, в центре, где она проходила лечение, случился теракт. Конечно, она пошла, куда ее позвали. Ей сказали, что ее там ждет отец. Девочка на эйфоринах, кроме папы никого не осталось, к тому же… настоящие поступки, знаете ли, даже в наше время встречаются. Настоящие чувства, и что может быть безусловнее, чем детская любовь?
Клавдий морщился от каждого его слова, как от стреляющей зубной боли. Гершелл рассказал всю историю, ни разу не соврав, но так все извратил, что слушать было невыносимо. Только один раз он медленно сцепил руки так, что рукава пиджака закрыли и запонки, и браслет — когда рассказывал, как умер Поль Волански. Но к тому моменту никто не смотрел на датчики, все верили пожилому мужчине с добрыми глазами и мягкими жестами, и его псу с острыми ушами и преданным взглядом.
А потом ему самому пришлось сидеть на этом же диване и цедить слова в камеру. Рихард три дня добивался от него искренности, а потом переписал речь, добавив всплывающую подпись — господину Франгу тяжело говорить вслух. Клавдий рассказывал и смотрел на рейтинги, растущие в углу экрана. На миллионы жадных глаз и перекошенных ртов, которые ждали его изуродованного лица и вымученных слов.
— Я… всю жизнь рисовал… лица. Знаете, я мало что… могу сделать. Могу нарисовать себе… новое лицо, и… знаете, у нас всех есть аватары. Но я подумал… мне там, в пустыне помогала ассистентка… господина Гершелла. Это такая… мудрая и добрая женщина… — Клавдий едва успел повернуть руку так, чтобы спрятать браслет, но успел заметить, что огонек остался зеленым. — Без нее я бы не справился. И я подумал о ней. И о… Дафне, которая столько делает для нас… каждый день… я собираюсь запустить серию новых аватаров. Специальных, которых… будут видеть только ассистенты… — Он быстро отключил камеры и микрофоны, тяжело согнулся, спрятав в ладонях лицо. — Гершелл, это херня какая-то. Никто на это не пойдет. Я согласился под морфином, но сейчас…