Рихард показал ему стремительно растущую зеленую линию графика заинтересованности.
— Давайте, Клавдий. Разумеется, это какая-то херня, иначе для ее продажи вам не понадобился бы профессиональный маркетолог.
Потом Клавдий целый год рисовал аватары, которые не видел никто, кроме Дафны и индивидуальных помощников. Он знал, что когда-то люди рисовали для себя богов и думал, был ли мир когда-то еще так абсурден, чтобы люди рисовали себя для богов.
Рихард постоянно ходил по эфирам все более и более крупных конвентов и скармливал жадным до настоящей крови и настоящих историй людям сказку про маньяка с электрическими курами. Умудрился запатентовать этих проклятых кур и с удовольствием приторговывал ими через сеть. Почти ничего не говорил о себе, зато самозабвенно рассказывал про отчаявшегося отца, которого изуродовало взрывом, пока он пытался спасти похищенную дочь. К сожалению, семейный рейтинг от таких рассказов не рос, к тому же Клавдий несколько месяцев проходил интенсивную терапию и рейтинги начислялись по особому тарифу. Клиники предлагали бесплатные пластические операции почти каждый день, но Клавдию приходилось отказываться — он и без Гершелла знал, что нельзя отбирать у зрителей обожженное лицо. Марш Арто на записях, которые отправил ему Рихард, напоминала об этом каждый день.
Арто пропала из списка установленных помощников. Они встретились еще один раз, когда он впервые очнулся в больнице. Клавдий не помнил, что они говорили друг другу, помнил только нарастающий гул, словно что-то спускалось на них сверху, еще что пальцы ее были горячими, лицо и плечи холодными, а поцелуй долгим и горьким. Что пахло холодным дымом, мерзлой землей и горящей осенней листвой. А потом Клавдий перестал ее звать, и знал, что если и позовет — она не отзовется.
Клавдий рисовал лица, потом нанимал людей, которые рисовали лица вместе с ним. А потом его индексы благонадежности и рейтинги поднялись достаточно, чтобы увеличить семейный рейтинг. В тот же день он забрал Тамару из интерната, куда ее разместили. Тем же вечером они вынесли из коридора гроб с орхидеями и отвезли его в городскую оранжерею, потому что теперь оба знали, как на самом деле побеждается смерть.
Тамара так и не свела татуировку. Серебряная оса обнаглела и все чаще выбиралась на лицо.
Айзек добился, чтобы с браслета Эда Таля сняли данные, и по остаточному сигналу и редким снимкам вычислил примерное расположение терм. Он отвез туда контейнер и забрал остальных мертвецов. Об этом он тоже рассказывал на эфирах, поднял рейтинг, а потом исчез. Клавдий знал, что Рихард передал ему конвент Хенде Шаам, и что Айзек собирался его реставрировать. Но он не нашел сил следить за этой историей. У него была своя.
Была Тамара, живые цветы без стеклянных витрин, которые они посадили в новом доме и пришедшее чувство покоя. Последние месяцы Клавдий почти не рисовал аватары. У него был другой проект, долгий и тяжелый, но эта работа впервые за долгие годы дарила ему счастье.
Гершелл отдал ему записи. Если бы не отдал — Клавдий нашел бы сам. По ночам, когда Тамара спала, он секунду за секундой перерисовывал чужую трагедию.
Перерисовывал запись эфира Марш. Ее последнюю встречу с Леопольдом, во время которой он был смертельно болен, а она беспомощна и одинока. Смерть на платформе, настоящий поступок, акцию на сотню золотых ос и последний момент, в который женщина, которую он мог бы полюбить, была жива.
Ретушь-терапия — излечение момента. От смерти, от уродства и отчаяния. Раньше Клавдию казалось, что можно прикрыть это цветами и позолотой. Но Марш бы не оценила, потому что это не было настоящим. Теперь Клавдий не хотел власти над смертью, потому что она настоящей не бывает, настоящим бывает что-то другое.
Черный цвет на записях углубился, стал провалами к живой темноте, похожей на море. Красный бликовал морозным оттенком замерзших вишен в заброшенном саду у границ Младшего Эддаберга. Клавдий замедлял движения, менял ракурсы, подсвечивал руки и лица, а некоторые, перекошенные предвкушением, наоборот размывал, потому что эта история была не про них.
Спиртовые салфетки падали в темноту, из-под тускло блестящего лезвия текла сгустившаяся кровь, застывала узором, и новые струйки только углубляли его цвет. Гасла, утекала в узор серая ясность вырезанного глаза, чернота зрачка утопила второй.
У Леопольда глаза были мудрыми и спокойными. Пусть Марш смотрит, может, так она сможет смириться с тем, что все же ничем не сможет ему помочь. Клавдий стирал смятые морщины с его халата и желтые тени с его лица. Пусть на этой записи он останется таким, как в памяти Марш. Пусть там он будет живым и пусть это будет по-настоящему.
Девочка Бесси на платформе была растерянной, но живой, как Марш и хотела. Клавдий сделал ее пальто ярче, синим, как пустынное небо, стер с рук царапины и грязь, стер растекшуюся косметику с лица. Он — память, а память не хранит лишних пятен.
Он долго думал, оставить ли на записи Гершелла, ведь Марш при жизни его ненавидела. И оставил, потому что Гершелл был не тем человеком, который часто совершает настоящие поступки, но Клавдий видел, что когда он укрывал Марш от вопросов, глаз и жадных взглядов белым пальто, он делал это не для камер и не для себя.
Так запись и кончилась. Под белой, с прорисованной мягкой текстурой тканью, по которой растекались золотые блики вечерних огней.
Это была красивая запись. Лучшая ретушь из тех, что Клавдий делал. Но он не собирался ее выставлять. Он так долго занимался бессмысленным рисованием лиц, которые могут видеть только цифровые ассистенты и Дафна, что в конце концов нашел в этой затее единственный смысл. Эта запись — для одного человека.
Марш давно исчезла. Он не звал, и она не отзывалась. Но Клавдий знал, что придет день, когда она отзовется.
И этот день пришел, когда он закончил запись. Трижды пересмотрел ее, а потом спустился в парк. Вышел под звезды, которые в эту ночь были особенно черными и холодными, и шел долго, от одного гаснущего фонаря к другому.
Потом поднял лицо к небу, к звездам, холодным и черным, и позвал:
— Аве, Арто.
И она пришла.
…
Бесси Леопольда любила сильно-сильно. Она сразу поняла, почему Марш его тоже сильно-сильно любила, и пусть бы она что угодно говорила, Бесси-то все знала! Марш вечно хотела казаться нехорошей, фыркала, что никого не любит, чтобы все верили. И все верили.
Бесси сначала расстраивалась, никак не могла понять, как они так могли верить. И на Аби обижалась, потому что он Марш убил, а это было несправедливо, неправильно, ну совсем-совсем неправильно!
Только у Леопольда все складно выходило. Он ей рассказывал про рейтинги, и про то, почему люди верят, что другие люди плохие, хотя все люди вообще-то хорошие, и у него так славно получалось, и все сразу как надо становилось. Бесси было ужасно стыдно, потому что она почти все, что Леопольд объяснял, почти сразу позабыла, но помнила, что оно все ладно сложилось, и больше ни на кого не обижалась. Даже на Аби, но дружить с ним как раньше пока не получалось. Но Бесси все равно старалась, потому что Леопольд сказал, что Аби не виноват ни в чем, и она ему верила, конечно, верила, как иначе!
Только плакала часто, потому что Леопольд был добрый, очень добрый, и объяснял хорошо, но про смерть Бесси никак понять не могла. Конечно, плакала, когда никто не видит, чтобы никто не расстраивался, но так плакать было одиноко, и Бесси хотела бы перестать, да никак не получалось. Леопольд говорил, что никто не умирает, а где-то живет, и Марш где-то есть и ей где-то хорошо. Но это не могло быть правдой. Потому что Марш умерла, Бесси сама видела. Она просила Рихарда шкатулку с пеплом ей отдать, но он не отдал. Сказал, что положено, чтобы мертвые вместе были. Пятьдесят семь граммов пепла осталось, а вместе с остальными много-много, только Бесси забыла, сколько. Рихард сказал, что это правильно, когда много-много, и Леопольд сказал, только он как-то странно морщился еще, но Бесси не могла понять, почему.