Глава 1. Эрзац-знакомство
– Напиши-ка ты, Александр, о каком-нибудь забавном происшествии. При этом не столько забавном, сколько происшествии, – сказал наш редактор, Борис Ильич.
Александр – это я. Саня Меркелов. Двадцати шести лет от роду. Штатно числюсь формовщиком. На деле работаю корреспондентом заводской многотиражки «У станка», которую мы любовно прозвали многолитражкой: без «жертвоприношений Бахусу» не обходится ни одно обстоятельное заседание редакции.
Давая задание, Борис Ильич поглядывал на меня с сомнением: справлюсь ли? Вынужден признать, что сомнение оправдано, но и способностями я не обделен. Потому меня и пригрели в многотиражке. Альтернатива – работа в цеху, однако в цеху грязно и шумно. И я цепляюсь за эту должность корреспондента, которой по штату не существует.
Пятнадцать из своих сорока четырех лет жизни Борис Ильич Зинин отдал региональной прессе, но проштрафился по политической линии и был сослан поднимать периодику на производстве. Начальство нашего завода «Красный ***» испытывает к нему скрытое недоверие – все-таки политический отступник – и поэтому мелко пакостит. Не дает штат. Критикует на совещаниях. Пытается подкинуть непрофильной работы.
– Фельетончик, – уточнил шеф, поправляя вечно сползающие с крутого носа очки и зачем-то – свой диссидентски-оранжевый галстук. – Строк восемьдесят. Я потом сам до ума доведу.
При последних словах его всклокоченная шевелюра дружелюбно качнулась в мою сторону.
Фельетончик… Борису Ильичу тесно в рамках лозунгов и производственных сюжетов. Только почему я? У нас есть Аркадий. Вполне себе дарование. Пытается писать иронические детективы. Правда, в нем слишком много колючести и ехидства, поэтому вместо иронических детективов у него выходят саркастические. Но ведь сарказм – это именно то, что и нужно фельетону.
Аркаша в ответ на мою идею принимается стенать:
– Борис Ильич, мне еще три статьи готовить. А когда? Нет – пусть Саня этим занимается. Или поручите Гоге.
Лично на мне висят пять заметок, но для Аркаши это не аргумент. Его три легко перевешивают мои пять.
Да, есть еще Гога. Сочинитель амбициозный, хотя, положа руку на сердце, слабый. У нас в редакции даже гуляет такая шутка: «Кто-то – писатель года, а кто-то – писатель Гога». Если же взглянуть на вопрос шире, все мы трое – писатели Гоги. Каждый из нас пишет, хотя и держит это втайне от остальных, так как понимает, что похвастаться нечем. Тем не менее мы пытаемся втиснуть в заводскую газету стишок или юмореску, которым, чтобы не компрометировать себя, приписываем чужое авторство.
– Кто это написал? – интересуется Борис Ильич, чаще всего – на грани отчаяния.
– Токарь Иванов… – неопределенно мямлим мы.
Шеф нервно закуривает, чешется, но публикацию дает: есть указание творчество заводского коллектива поощрять.
Несмотря на наличие у Гоги сочинительских амбиций, я могу легко представить следующий самоотвод с его стороны:
– Я не художник, хотя всеми силами и пытаюсь продемонстрировать обратное. Но там, где, к примеру, другие видят в природе красоту и величие, я вижу лишь комаров. – После чего он добавит: – Нет, фельетон – это для меня слишком сложно.
Как и я, Аркаша и Гога – из числа «пригретых». Мы – птенцы Бориса Ильича, которых он нашел в цехах, условно говоря, «отмыл» и подтянул на ступень интеллектуального труда.
Со мной дело было так. В обеденный перерыв я стоял перед цеховой стенгазетой, вяло пожевывая бутерброд с вареной колбасой. Бутерброд своей неполноценностью в качестве еды вызывает во мне тоску. Мне представляется, что в нем кроется обман. Насытиться им можно, однако какой ценой? Вздутие живота, утраченная гибкость тела, как следствие – вялость душевного настроя.
Итак, я скучал перед стенгазетой, зажевывая неудобоваримые заметки столь же неудобоваримым хлебом, приправленным водянистой колбасой.
– О чем пишут? – раздался насмешливый голос.
У меня за спиной стоял франтоватого вида человек. На нем был никогда не виданный мною вельветовый пиджак. Небрежно распахнутый ворот пронзительно бирюзовой рубашки слился в клинче с бордовым галстуком. Острый угол испанской бородки независимо косился куда-то вбок. Он был картиной Матисса среди черно-белой графики наших будней. Незнакомец добродушно улыбнулся, и до меня донеслась легкая эссенция утреннего перегара.