В Дине такой изъян есть. Это ее девушковость – наивность, которую раньше я встречал только в совсем уж юных созданиях, в момент их превращения из ребенка в подростка. В этом возрасте они уже активно общаются с представителями мужского племени, но еще доверяют им. Возлагают на них немалые надежды, вскормленные розовыми мечтами незрелой личности. Дина дожила в таком неестественном состоянии до двадцати с лишним лет.
– Идеальных женщин не бывает, – режет по живому Аркаша. – Бери первую попавшуюся и живи с ней.
– Как же не бывает, – возражаю я, – если я их то и дело встречаю?
На улице – косяки красавиц, а красота – мой главный идеал. Я засматриваюсь на встречных красавиц с тоской и никак не могу разобрать, то ли мне женского тела так хочется, то ли все-таки любви…
Возможно, это и не должно меня беспокоить. Я – здоровый молодой человек. Поэтому нет ничего удивительного в том, что при виде любой симпатичной девушки выброс эндорфинов в моем организме производится в объемах, соответствующих уровню «влюблен». Женщинам стоило бы благословлять спермотоксикоз, а не попрекать нас им. Именно благодаря спермотоксикозу многие мужчины и решаются на серьезные отношения и создание семьи. Только благодаря ему и лишь ему!
– Так это они тебе на глаз идеальны, – поясняет Аркаша. – А что дальше?
Действительно – что?
В час дня я на пороге Дининой квартиры, в Академгородке. С букетом неведомых мне рыжих ромашек для мамы и с удачно приобретенной неделей ранее бутылкой «Спотыкача» для остальной компании.
Нарядная и напомаженная мама натужно улыбается. Судя по всему, она ожидала от моего внешнего вида большего. Папа в отглаженном фартуке вяло пожимает руку и исчезает в кухне. Дина ведет меня в гостиную и представляет скучающему там мужчине лет тридцати с острыми усиками, которые носили, наверное, в позапрошлом веке.
– Петр, – представляется он и энергично стискивает мне ладонь.
Муж Изольды, сестры Дины, – догадываюсь я.
Дина исчезает в направлении кухни. Я принимаюсь разглядывать детские фотографии, которыми уставлено пианино. Дину узнаю сразу. Лицо Изольды представляется смутно знакомым.
– Чем занимаешься по жизни? – обращаюсь ко вновь заскучавшему Петру.
– Я – Изольдин муж.
– Это я понял. Работаешь-то кем?
– Говорю же: Изольдин муж. Работа такая…
Тут он преображается. Вскакивает, хватает меня за локоть и доверительно шепчет:
– Думаешь, мне легко? Как только в твоей жизни появляется женщина, жди драмы. Изольда мне сразу сказала: «Тебя во мне ничто не должно удивлять. Тебя во мне все должно вос-хи-щать!» Вот и восхищаюсь. Не знаю, насколько меня хватит.
После этого он умолкает и, сникнув, опускается на стул.
«Выговорился», – понимаю я.
Решаю дальнейшими расспросами Петра не донимать – мало ли как у кого в семье складывается.
Наконец мы усаживаемся за стол. Нет лишь Изольды. Из намеков, которыми переговаривается семейство, я заключаю, что она прихорашивается в комнате Дины. Отец наполняет рюмки и фужеры.
– Дина, сходи за сестрой, – устало просит мама.
Необходимости в этом нет: в гостиной появляется сама Изольда. Я не верю глазам: это Надин!
– Краковяк! – кричит Изольда-Надин, узрев меня.
– Парле ву франсе? – обращаюсь я к ней, пытаясь сбить остальных с толку и замять неловкость.
Присутствующие действительно замирают в задумчивости. Но только не Надин.
– Этот краковяк – твой парень? – восклицает она.
– У тебя фамилия Краковяк? – Дина обескуражена.
– Боже упаси! – открещиваюсь я. – Это у твоей сестры горячечное воображение!
Дина теряется. Несмотря на идеальность своей натуры, начинает посматривать на меня… задумчиво. Я то и дело ловлю ее взгляды, брошенные исподтишка.
Мы принимается за еду и выпивку. Я пью рюмку за рюмку и не пьянею. Это меня злит даже больше, чем та неловкость, которую я вынужден испытывать от присутствия Надин и общей холодности семейства.