Урывочно-подозрительные взгляды Дины меня раздражают.
– Ты не могла бы не смотреть на меня? – полушепотом взрываюсь я.
Дина давится тушкой шпротины. Откашлявшись, переспрашивает:
– Что?
– Мне кажется, я ем некрасиво. Неэстетично. И порчу впечатление. Пожалуйста, не смотри.
Дина пожимает плечами и больше не смотрит.
Между тем я и сам поглядываю исподтишка. Только на Петра. Мне его жаль. Вижу, человек не слишком разбирается в реалиях: Изольдин муж – это не работа. Это крест.
Сама Изольда-Надин посматривает на меня открыто и насмешливо. Ей кажется, что у нее передо мной неоспоримое преимущество: ее семейная жизнь устроена, а моя – нет. В разговор, однако, не втягивает. Должно быть, опасается, что разговор может повернуть не в ее пользу. И правильно опасается. Я готов ринуться в бой – только дайте повод.
Надин настолько нелепа, что смотришь на нее и понимаешь: готовый персонаж, а не человек. Правда, на роль героя для моего фельетона она не годится. Во-первых, кому из читателей нашей многотиражки интересна какая-то Надин, с которой никто из них не знаком? Во-вторых, черты ее характера слишком уникальны. Я же понимаю назначение фельетона так: читатель должен узнать в герое себя и крепко задуматься, а лучше – исправиться. Нет, как бы Надин ни была гротескна, а я – мстителен, придется оставить ее в покое и счетов с ней не сводить.
После обеда присутствующие разбиваются по парам и разбредаются по квартире. Мы с Диной пересаживаемся на софу. Моя спина подрагивает от напряжения – не только потому, что софа необычайно жесткая. Я предвижу неприятный разговор.
– Ты встречался с моей сестрой? – как-то отрешенно интересуется Дина.
– Было дело…
– Да-а… – протягивает она разочарованно.
– Ну а что? Петр вон вообще женился.
– Так то Петр. Они друг друга стоят. От тебя не ожидала.
Как раз от меня-то ожидать стоило, хочу сказать я, но отмалчиваюсь. Чувствую: дело вовсе не в том, что именно от меня ожидали, а в том, как меня приняли. Дину прием, оказанный мне семейством, тяготит.
Я молчу. Мне любопытно, как она будет выкручиваться. Ведь ей теперь нужно как-то оформить со мною разрыв, сохранив лицо.
– Слушай, а почему ты ничем не интересуешься? – спрашивает Дина, задумчиво глядя в окно. – Вот смотри: я и на цигун хожу, и на макраме, и в любительском театре играю. В следующем месяце буду учиться рисованию. В октябре собираюсь…
Я вижу, что не ошибся, что это разрыв, и решаю кольнуть напоследок:
– Воровал художник макраме в театре цигун… Смотрю, у тебя жизнь настолько пустая, что приходится ее хоть чем-то заполнять.
Дина запинается. Говорить что-либо еще необходимости нет. Я облегчил ей задачу. Фактически – сделал за нее всю черную работу. Ее лицо сохранено. И даже припудрено чистой пудрой непорочности.
Я смотрю на спицы ее худых, длинных ног. Мне вспоминаются ноги Светланы. Без тех нелепых ажурных чулок они должны быть прекрасны.
Ни с кем не прощаясь, выхожу в коридор. Сам отпираю и запираю дверь. С тихим звоном срабатывает защелка.
Каждый раз, как мы рвем с кем-то, мы совершаем маленькое самоубийство: мы уничтожаем то, что было частью нашей жизни, связанной с этим человеком.
Можно ли было остаться, что-то исправить? Нет. В таких семьях всегда царит предвзятость к чужакам. Им никогда не сделаться здесь своими. И я упархиваю, как воздушный змей, сорвавшийся с бечевки, – с легкой грустью, но и с немалым облегчением, которое дарит эта нежданно обретенная свобода.
Глава 3. О дураках и недураках
Утром в понедельник в редакцию заскочил Валерий Петрович Зоркий, заводской парторг. Именно «заскочил» – задержаться надолго у него не вышло. Он и Борис Ильич друг друга терпеть не могут. Парторг шефа – по идеологическим соображениям, а шеф парторга – по той простой причине, что, как и любая неординарная личность, не переваривает дураков. Объективности ради следует отметить, что дураки недураков тоже не переваривают. Есть между ними некий антагонизм на самом что ни на есть клеточном уровне, несмотря на то, что биологически это ничем не отличающиеся друг от друга объекты. Во всяком случае, науке данные отличия выявить пока не удалось.