– А вы меня фамилией не попрекайте! – взвизгнул парторг.
Ходят слухи, что Валерий Петрович когда-то сменил фамилию, понадеявшись, что новая поможет ему с партийной карьерой. При рождении, как утверждают знающие или выдающие себя за таковых языки, он получил вполне добротную фамилию – Зорькин, то есть сын солнечной зари. Сыном зари, а уж тем более – какой-то зорьки, Валерий Петрович быть не желал. А желал он блистать партийной и политической зоркостью. Однако ему уже сорок семь, а он так и сидит на заводе. Ни в городской, ни тем более в республиканский аппарат никто его не зовет. Он не понимает, за что ему такая беда. Пытается угадать, что делает не так. Удваивает бдительность. Утраивает энергию. Короче, никому не дает покоя. И все напрасно…
Не говоря больше ни слова, товарищ Зоркий направился к двери. Внезапно остановился как вкопанный у растущей в нашей комнате чалой березки. Мне показалось, он сейчас вырвет ее из ведра и бросится топтать.
Спектакль, однако, не состоялся. Товарищ Зоркий взял себя в руки. Огладил рукава пиджака и, задрав подбородок, исчез в дверном проеме.
– Да он и газету-то, похоже, не читает, – сказал Аркаша секунд через пять после того, как за парторгом закрылась дверь.
– А кто читает? – возразил Гога.
– Читает, – отрезал шеф. – Просто не вчитывается. Но худшее вовсе не это.
– А что?
– А то… Более всего в жизни нам мешают не препятствия, с которыми боремся, а наша вера в порядочность людей, от которых зависим. А нет в них порядочности. Нет. Тоска!
Борис Ильич подлил кружку воды оскорбившему парторговские очи деревцу. Покряхтывая, вернулся за стол. В этот момент он показался мне чуть ли не стариком: поникший, уставший от жизни-борьбы, почти дряхлый.
Шеф вздохнул еще пару раз и затих. Мое внимание вернулось к березке. У этого деревца с товарищем Зорким также вышла вражда.
Еще пару месяцев назад оно росло на крыше одного из сборочных цехов, на которую выходят окна нашей комнаты. Битум крыши пытался извести его. Совсем как парторг – Бориса Ильича. Деревце цеплялось за наносы пыли и удивительным образом выживало.
Однажды его узрел товарищ Зоркий.
– Что это? – воскликнул он. – Что за непорядок? Товарищ Зинин, попрошу убрать эту березу силами вашего коллектива.
– Ей и так тяжело, – возразил Борис Ильич. – Что ж ей – и пожить не дать? Да и вообще… вы не в свое дело уже лезете.
– Не в свое дело лезу?! – зарычал парторг и полез в окно.
Одним рывком он вырвал деревце. Отряхнул руки. Довольный собой, проследовал из комнаты.
Борис Ильич провел в неподвижной задумчивости несколько минут. После чего тоже вышел.
Вернулся он минут через двадцать. В руках у него оказалось ведро с землей. Аркаша перелез через подоконник и принес уже подвядшую на майской жаре березку.
– На тебе землицы… – Борис Ильич сделал в ведре ямку и опустил туда едва развитые корни деревца. – Будет символом нашего сопротивления.
– Властям? – уточнил Гога.
– Дуракам. Не все из числа наших властителей – дураки. Это надо понимать. Главная наша проблема – засилье сволочей и дураков. Оказавшись на должности начальника, они поднимают наверх только дураков и сволочей. С порядочными людьми им не ужиться. Со временем дурак поднимается все выше. Растет под ним и пирамида дураков. Представляете картинку, да? А когда сволочь или дурак вскарабкивается на самый верх – а однажды они там обязательно оказываются, – все, стране швах!
– Это понятно, – сказал Гога. – Мне, извиняюсь, другое непонятно. Неужели никому из номенклатуры не противно? Держава огромная, но кадров будто нет. Умных полно, а все одно живем в стране дураков.
– Бывает, что противно. Хотя чаще смотрят, но не видят. Как астрономы. Те любуются звездами, но не замечают атмосферы, совсем как номенклатура – среды, в которой живет. Астрономы вспоминают об атмосфере, лишь когда облака закрывают звезды. Был у меня один дружок, из номенклатуры. Ну как дружок – выпивали вместе. И вот однажды мы вмазали, беседуем. Сами понимаете, чтобы с такими людьми побеседовать, надо вмазать. Разумеется, его тянет на откровения: «“Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи”? Ну, конечно! Мы черти что творим, а нас и честью, и совестью называют. Смех, да и только!» – «А кто виноват, что все так извратилось? – говорю. – Вы творите одно, а называете себя по-другому. Желаете, чтобы вас официально именовали мерзавцами и проходимцами?» – «Ну, ты… это… не забывайся! Мы!..» – «Что? – спрашиваю прямо. – Честь и совесть нашей эпохи?» Тот задумался. «А ведь верно, – говорит. – Так нас называть – смешно. Но ведь называть теми, кто мы есть – нелицеприятно, обидно, возмутительно. А если мы – такое дерьмо, кто в этом виноват? Американцы? Марсиане? Папуасы?» Иногда им надо выпить, чтобы глаз замутился облачком, и они прозрели.