Для самого Гоги все предельно просто:
– Заполнения требует любая пустота – и душевная, и желудочная…
Набить про запас душу вряд ли возможно. Проделать этот трюк с желудком гораздо проще, поэтому Гога частенько переедает. После чего нам неизменно приходится выслушивать его жалобы на плохое самочувствие.
– Не могу, – отнекивается он на какое-нибудь поручение шефа, – у меня обед был тяжелым.
– Ты так говоришь, – укоряет его Борис Ильич, – будто тяжелым у тебя было детство.
Минуты через три мы уже были в станкостроительном. Я убрал недоеденный бутерброд в карман рубашки, решив, что попытаюсь добить его позже, с чаем.
Гога отщелкал несколько кадров с недовольно осклабившимся Рочетковым на переднем плане и, хлопнув меня ладошкой по плечу, удалился со словами:
– Работай!
Рочетков уже стоял ко мне спиной. Я приблизился к нему вплотную. Рядом с грохотом разгружали металлические листы. Приходилось почти кричать. Я знал Рочеткова по работе в формовочном, поэтому окликнул его по имени:
– Тимофей!
Тот, не оборачиваясь, буркнул:
– Что еще?
– Надо взять у тебя интервью. Для статьи.
– Мне работать нужно, а ты хочешь, чтобы я за тебя еще и статью сочинил? Не… это ты уж сам…
– Безыдейный ты элемент, Тимофей.
– Но-но, демагог. Агитку свою захлопни!
Рочетков схватил меня за грудки. Я почувствовал, как мои ноги оторвались от пола. На протяжении последующих пяти-шести секунд наши глаза впервые в жизни пребывали на одном уровне. То, что я увидел за эти несколько мгновений в глазах Рочеткова, мне не понравилось.
– Ну как? Убедил я тебя? – поинтересовался Рочетков, возвращая меня на пол.
– Еще бы не убедил… – Я нервно огладил пиджак. – Конечно, моя работа – писать. Если бы я был такого телосложения, как ты, я бы тоже работал сборщиком. Но мне такого телосложения Бог не дал. Приходится отдаваться журналистике.
– Вот-вот… Ей и отдавайся, – Рочетков добродушно потрепал меня по волосам и подтолкнул в сторону выхода.
– Смотри, Тимоха, как бы я тебя в фельетон не тиснул! – крикнул я на прощанье с расстояния безнаказанности. – Тоже мне, передовик нашелся…
Рослый Рочетков счел ниже своего достоинства гоняться за мной по цеху. Поэтому рядом со мной проскакал гаечный ключ 10х12. Я хладнокровно поднял его, обтер и сунул в карман брюк. Мне хотелось демонстративно похлопать себя по карману, но Рочетков уже не смотрел в мою сторону.
На обратном пути в редакцию мне повстречался товарищ Зоркий.
– Пойдем-ка… – заговорщически приказал он и направился в здание администрации.
Парторг отпер обитую мягким кожзаменителем дверь и впустил меня в комнату, напоминавшую размером и меблировкой зал совещаний.
– Садись, – махнул он на ряд многочисленных стульев и уселся в вершине расположенных буквой «Т» столов. – Вижу, Меркелов, с тобой можно иметь дело…
Тут до меня дошло, что он принял мой полуосознанный порыв, когда я снабдил его требуемым экземпляром газеты, за знак дружеского расположения.
– В браке состоишь? – спросил он.
– В гражданском.
– То есть? – Очки товарища Зоркого неодобрительно сверкнули: как известно, такие вольности, как гражданский брак, у нас не приветствуются.
– В крепком браке со своей гражданской позицией.
– Надеюсь, позиция правильная?
– Будьте спокойны. Даже лучше – верная.
– Верная? Ну-ну…
Товарищ Зоркий принялся говорить. Говорил он долго, упоительно, но малопонятно. Насколько помню, рассуждал он о значимости партийной работы. Я слушал вполуха. Часто позевывал, закрывая лицо ладонью. И думал о своем. Мне думалось о том, какой чудесный вышел бы фельетон, сделай я его героем товарища Зоркого, и какой грандиозный из этого фельетона вышел бы скандал. Вокруг полным-полно людей, которые так и просятся в фельетон, но не каждого можно сделать его героем. Со стены, будто читая мои мысли, на меня строго щурился Ленин.
Очнулся я, когда парторг высказал странную мысль: