Пышностью и одновременной небрежностью своего вида он рождал образ подгулявшего аристократа, который слоняется по окрестным тавернам в поисках подходящей компании. То есть безоговорочно располагал к себе.
Я, однако, насторожился: «Инженер что ли? Сейчас будет пытать, почему не на рабочем месте».
За кого еще можно было принять щегольски разодетого человека в заводском коридоре, если не за инженера или какую шишку из административного корпуса?
– До конца перерыва еще семь минут, – пояснил я, поспешно давясь последним куском бутерброда и указывая на часы под потолком.
– Нимало не удивлен, – неопределенно пожал тот плечами. – Так о чем пишут?
– Обо всем, – столь же неопределенно ответствовал и я. – И ни о чем.
– А каковы впечатления?
– Паршивенько.
– То есть вы можете лучше?
– Ну а чего, – самоуверенно изложил я, – стихи я пишу, значит, могу.
– Стихи… Хм… Какая неочевидная, казалось бы, взаимосвязь… Могу полюбопытствовать, что именно паршиво?
– Да скучно как-то: производственный план, передовики, соцобязательства… – тут я запнулся, осознав, что мое впечатления граничат с крамолой.
– Позвольте, а про что еще писать в стенгазете? Не про драконов же?
– Почему бы и нет? Среди нас много драконов – позвольте мне прибегнуть к подобной аллегории. И не только драконов…
Мой собеседник заинтересованно хмыкнул. Думаю, его впечатлил вырвавшийся у меня термин «аллегория» – что неудивительно. Среди немногочисленных примеров высокого слога, проскальзывавших в речи моих товарищей по цеху, лично мне вспоминаются лишь «ядовитая слеза» вместо «водяра» да «эшафот» вместо «кранты».
Так состоялось мое знакомство с Борисом Ильичом.
Я часто вспоминаю об этом случае. Вспомнился мне он и сейчас. Поймав мой взгляд на своей переносице, Борис Ильич все понял. Как любой по-настоящему благородной натуре ему претят напоминания о своем благородстве. Такие люди словно восклицают: «Все вышло случайно. Я всего лишь жертва стечения обстоятельств!»
В моменты неловкости они способны на резкость – своеобразный антидот. Вот и теперь Борис Ильич буркнул:
– Саня, клык моржовый, ты можешь не тосковать о горькой хотя бы на работе? До окончания дня еще целых три часа.
В ответ я промямлил:
– Борис Ильич, я перед вами в неоплатном долгу.
– Самый удобный вид долга – можно вообще не выплачивать. Ты когда начнешь возвращать выданные тебе авансы?
Подобострастный Гога истолковал начальственные слова по-своему. Он состроил скорбную мину и выговорил мне громким, хорошо поставленным шепотом театрального актера:
– Ты что, у Аркаши не мог занять?
Принимая во внимание все сказанное, то, что шеф выбрал для новой рубрики, фельетона, именно меня, удивляет. Я – самый молодой, последний из вылупившихся птенцов. Рано мной целые рубрики открывать.
Я еще раз бросил призывный взгляд на своих товарищей. Однако подобострастие Гоги на дополнительные объемы работы не распространяется. Ожидать сочувствия или помощи от Аркаши и вовсе было бы пустым занятием. Когда-нибудь его цинизм станет легендарным. Буквально на днях, перебирая газеты, он вдруг начал рассуждать вслух:
– Вы только послушайте: «В Зимбабве крокодилы съели туриста» и «В Зимбабве туристы съели крокодила». В первой статье истерика, во второй – одобрение. Не понимаю, почему эти новости должны восприниматься нами по-разному? По-моему, они равнозначны: в обоих случаях кто-то неплохо подкрепился. Нам следовало бы порадоваться за них, а не осуждать.
К концу рабочего дня шеф сжалился и решил несколько облегчить мне задачу:
– Не сможешь о происшествии, напиши о каком-нибудь отрицательном герое наших дней. Выяви и напиши.
Я молча кивнул. И больше не мог думать ни о чем другом. Даже отказался от традиционных пятничных посиделок у Гоги, чтобы поразмыслить над сюжетом дома.
Вот я и дома. А идей все нет. Начинаю копаться в поисках фельетонов в газетах. В «Вечернем Красноярске» натыкаюсь на объявление: «Две девушки испортят вам вечер».