Вернемся, однако, к моему знакомству со Степанычем. В тот вечер я решил заглянуть в универмаг и ознакомиться с его ассортиментом – так, чтобы иметь представление на будущее.
Рядом со входом в универмаг понуро курсировала потрепанная дама в шлепанцах. Поглядывала на проходящих мимо предельно аморально – было видно, что хочет выпить. И даже аморально вдвойне: ей было абсолютно все равно, кто ее угостит. Хоть японский шпион.
Я остановился неподалеку, чтобы понаблюдать, выйдет ли у нее угоститься за чужой счет. Не прошло и десяти секунд, как я почувствовал накатывающий ко мне через плечо горький запах чужого перегара.
– Слышь, касатик, дай полтинник – спаси человека, – сказал чей-то хрипловатый голос. – А то околею.
Я обернулся. Передо мной, неспешно раскачиваясь, стоял прилично одетый мужчина лет пятидесяти с трехдневной щетиной на сморщенном от боли лице. Глаза его были плотно сжаты – для смягчения этой самой боли.
Как любой другой человек, расставаться со своим кровным полтинником я не собирался. Вместо подаяния решил пристыдить пьянчугу:
– Что же вы, товарищ, пить не умеете…
Тот почему-то перешел на крик:
– Ну дай рупь, дядя! Душа горит!
Я ответил рокочуще-обвиняющим голосом Глеба Жеглова:
– Гореть твоя душа будет в аду. А жжет тебя твоя слабохарактерность. Не надо приплетать сюда душу. Ферштейн?
– Все равно рупь дай, дядя. Ты мне этим больше поможешь, чем лекциями. Человеку нужна конкретная помощь. Материальная помощь, а не слова. Если ты хочешь жрать, словами тебя не накормить? Не накормить. О своей душе я позабочусь сам, но сегодня взываю к твоему участию.
После этой тирады пьянчуга выдохся и замолчал в ожидании моего окончательного решения.
Я молча отвернулся, изо всех сил изображая своей позой брезгливость.
– Что ж, прощай… – раздался тихий голос, в котором должен был слышаться упрек, но его не было.
Мне вдруг очень захотелось выпить. Думаю, такое чувство знакомо любому не испорченному здоровым образом жизни человеку.
– Ладно, погоди… – пробурчал я. – Со мной выпьешь?
– А то! – Мой будущий собутыльник резво обернулся и расцвел в улыбке. – Ты только не думай: я не халявщик какой. Закусь у меня есть.
Он продемонстрировал мне жидковатую хозяйственную сумку. Мы направились в винно-водочный отдел.
– И последние станут первыми! – торжественно возвестил мой новый знакомый и весело подмигнул. – Этим-то очередь и замечательна.
– Что будем брать? – спросил я его, когда из последних мы наконец стали первыми.
– Лялёк, – тот обратился к продавщице все больше и больше наливающимся бодростью голосом, – нам «Ленин в розливе». Пару флаконов.
Продавщица выставила на прилавок две бутылки сине-бурого портвейна «Ильич».
Мы присели на траву в уже известном читателю скверике. Мой новый знакомый достал из сумки газету. Аккуратно расстелил ее в пространстве между нами. После чего на газете появились три яблока, два огурца и краюха ржаного хлеба.
– Ничего, – сказал он ободряюще, заметив мой растерянный взгляд, – зато ты на закуси сэкономил.
Я не стал артачиться. Извлек из кармана нож, к которому прилагался штопор, и поспешно открыл обе бутылки.
– Ну, за знакомство! Голубков. Ефим Витальевич, – отрекомендовался мой визави. – Для своих – Степаныч.
– А-а… – растерянно замычал я, пытаясь совместить в сознании два его отчества.
– Не кипишуй, – оборвал он меня. – Ты – свой.
В дальнейшем я пытался добиться у него разъяснений по поводу отчеств, однако каждый раз Степаныч лишь неодобрительно хмыкал:
– Ну ты даешь…
Мы чокнулись и отпили по несколько глотков. Степаныч – жадных. Я – взыскательно-настороженных. Подозрительно синий портвейн неодобрительно зачмокал у меня в желудке. Я проклинал себя за то, что доверил совершенно незнакомому человеку выбор как выпивки, в итоге оказавшейся банальной «червивкой», так и закуски.