– Если бы!.. Шарахаются.
– А поточнее?
– Да что поточнее-то? – кривлюсь я. – Я даю, даю себя другим людям, а ничего не возвращается. Короче, это не работает.
– Что именно не работает?
– Да принцип этот глупый. «Отдавай себя, и тебе вернется сторицей». Сторица – это проценты такие. Да хотя бы и без процентов!
– А что, тебе прям никто-никто ничего не дает взамен? Ни любви, ни внимания?
– Ну… – Я задумываюсь. – Не так, чтобы совсем ничего не перепадало, но как-то все не то, да не так…
– Может, ты не умеешь принимать?
И тут меня словно осеняет: а вдруг так и есть? В конце концов, принимать – это искусство. Даже счастье принимать мы не спешим. А внимание другого человека принимать не всегда легко. Возможно, я запутался, и вижу невнимание там, где ко мне именно внимание. Или мне требуется не то внимание, которым меня потчуют? Вдруг мне пытаются подсунуть любовь, когда мне нужен успех? И наоборот…
– Степаныч, а что в жизни главное? Любовь? Самореализация? Успех?
Степаныч категоричен:
– Смысл.
– Ха, смысл… Ладно, пусть будет смысл. А как узнать, есть ли он в чьей-то жизни?
– Если человек ищет, значит, еще не нашел. Значит, смысла пока нет.
– Так ведь пустой человек его искать и не будет.
– Это понятно. Но мы ведь с тобой не о пустышках речь ведем.
Когда Степаныч говорит на серьезные темы, он будто становится другим человеком. Подтянутым. Трезво мыслящим. С правильным, чуть ли не литературным языком. Эта его особенность остается для меня загадкой.
Одно я могу сказать с высокой долей определенности: когда-то Степаныч сильно разочаровался в государстве и с тех пор всеми силами старается жить независимо от него.
– Степаныч, – пытаю я его, – признайся: ты не так прост, как кажешься.
Степаныч супится. Только и я не ликом шит. Знаю, как его разговорить.
– Степаныч, а не взять ли нам беленькой? – как можно более непринужденно спрашиваю я.
– Санек, ты мне как брат! – Степаныч хочет облобызать меня, но я успеваю отстраниться. – Настоящее родство – духовное, а не кровное. Вот оно когда проявляется – в самый горький момент необходимости!
Мы направляемся в универсам.
– Под беленькую неплохо бы и закусь… – намекает Степаныч.
В колбасном отделе новая продавщица. Обслуживает всех с улыбкой. Улыбается и мне. Я в растерянности, но вида не подаю. Улыбаться в ответ я, разумеется, не собираюсь. Где это видано, чтобы продавец и покупатель лыбились друг на друга? Тут что-то не так. Меня наверняка попытаются обсчитать. А если и не попытаются, то это просто дежурная улыбка. В любом случае – неискренняя. А значит, не стоит на нее отвечать своей улыбкой.
Степаныч забирает у продавщицы сверток вареной колбасы, вожделенно урча:
– Да не оскудеет рука выдающего…
Чтобы не мозолить глаза милицейским и общественным патрулям, направляемся на примыкающий к заводу пустырь. На пустыре нешумно, почти тихо. Пахнет полынью и илом заплутавшего в ивняке ручья.
Мы усаживаемся на полусгнившем стволе березы. Я достаю перочинный нож и кромсаю на ломти хлеб, колбасу, дыню.
Степаныч делает первый глоток. Одобрительно крякает. Занюхивает крахмальным ароматом колбасы.
– Санек, вот ты – поэт…
– Журналист, – поправляю я.
– Непринципиально. Просто скажи, что думаешь об одном стишке. Как там? Сейчас-сейчас…
Степаныч копается в запасниках своей памяти и наконец изрекает:
Наш Май шагает по планете,
А я валяюсь в лазарете.
– Ничего особенного, – говорю.
– Вот. А меня за этот невинный стишок из комсомольцев выперли. Хорошо – не расстреляли. Привязались: почему это я в лазарете, пока все шагают? Что я этим хочу сказать? А я взаправду в лазарете лежал. Дело было в армии. Ангину подхватил и лежал. Ведь и ротный знал, что лежал, и замполит. А все равно выперли. И это еще цветочки. Я ведь жертва тоталитаризма, да… Я как делал... У меня же своя система была – от простуды. Собственная система закаливания – натурально. Кто-то закаливается в проруби. Кто-то – контрастным душем. А я – непогодой. Только дождь закрапает, я бегу на улицу. Без зонта и без болоньи. Специально вымокал – это ж укрепляет иммунитет. Потом, правда, почти всегда болел. Но и когда непогоды долго не было, я тоже болел. Хандрил жутко. Страх, как хандрил! Просто места себе не находил. И тогда звонил в райком. Натурально звоню в райком и требую осадков. Так и говорю: «Я места себе не нахожу! Дайте дождя да чтоб погуще!»