– Но-но! Я не микроорганизм какой! Я за себя постою!
Голова Степаныча неожиданно клонится к груди. Мне кажется, он вот-вот уснет. Усилием воли он прогоняет сонливость. Трясет головой. Хлещет себя по щекам. Делает глубокие вдохи.
– Так что там у тебя с женщинами? – пытает он, глядя исподлобья. – Дай бутылку… За что выпьем?
– Выпьем за то, чтобы всем нам встретить свои вторые половинки.
– Какие страшные вещи ты желаешь…
– Если буквально половинки, то да…
Мы делаем по три-четыре затяжных глотка. Я чувствую, что тоже быстро хмелею. Тело наливается поролоном, а в голове гудит непонятно откуда взявшийся ветер. Мы откупориваем новую бутылку.
– Слушай, – в какой-то момент говорит Степаныч, – тебе не кажется, что… что здесь Мармеладка?
Я оглядываюсь и действительно замечаю застывшего сбоку Мармеладку. Он со вниманием, даже усердием, следит за нашим пиршеством маслянистыми глазками. Как только в нас рождается корыстный интерес, приглазные железы выделяют какой-то особый солидол. Он указывает на то, что человек сам не свой. И одновременно свидетельствует о наличии у него живейшего интереса к разворачивающемуся перед ним действом.
– Ты че? – мычу я.
Моя голова ныряет в сторону Мармеладки, словно намереваясь боднуть его.
– Да вот… – мнется он, – слушаю вас. Все так заумно, что даже дураку непонятно.
Мы со Степанычем прыскаем смехом, обжигающим губы – нам и щеки – Мармеладке.
– Смех – лучшее лекарство… – мямлит Мармеладка.
– А в паре с хорошей выпивкой – и вовсе бесподобное! Ладно, боец, садись что ли...
Степаныч тыкает пальцем в пространство перед нами. Мармеладка поспешно усаживается на корточки и принимает слегка подрагивающими руками поллитровку «Столичной».
– Хватит-хватит… – мне приходится выдирать бутылку у увлекшегося Мармеладки. – Совесть имей.
– Совести иметь не могу, – оправдывается тот. – Потому как и ничего остального не имею.
– Анкерный бабай! – вторит Степаныч. – Ты не увлекайся. Все-таки в гостях.
Во мне неожиданно просыпается исследователь языка:
– А почему не екарный?
– В екарном есть какая-то легковесность, несолидность, – поясняет Степаныч. – А анкерный – это надежно, крепко.
– Злыдни вы, – Мармеладка скалит зубы.
Он пытается резким движением порвать рубаху: на-те, мол, берите последнее, ироды! Его слабая рука лишь бессильно дергается. По щеке, осторожно нащупывая путь, сползает слеза унижения.
– Баран ты, – осаживает его Степаныч. – Каждый из нас добр лишь в той мере, в какой может позволить себе быть добрым. Мы с тобой и так добры без меры и как люди культурные и очень даже душевные пошли тебе навстречу. Хотя могли вообще никуда не ходить.
– Степаныч, – спрашиваю, – как думаешь, козлы намного умнее баранов? Они вроде сами по себе каждый. Не зря же говорят, что у баранов любой козел – предводитель.
– Чушь двуглазая! Козы и козлы ничуть не умнее овец и баранов. Ну вот ни на столько! Просто козы и козлы – независимые дураки, а овцы и бараны – зависимые.
Мармеладка принимается за колбасу и вскоре веселеет.
– Степаныч, – окликает он нашего предводителя, – а правду говорят, что у комитетчиков водяра, которую они пьют на задании, на здоровье не влияет? И ни печень, ни голова от нее не болят?
– Что за лебеду ты несешь? – недоумевает Степаныч.
– Ну как же? Пить горькую на службе – это тоже служить отечеству. Даже печени это понятно.
– Ну ты орел! – выдает Степаныч и снова роняет голову на грудь.
Я размышляю о том, что в тоталитарном обществе человека разрушает государство. В свободном он разрушает себя сам. Степаныч выбрал свободу от общества и государства и приступил к саморазрушению. И, стоит признать, у него получается неплохо. Уже не столь элегантно, как ему хотелось бы, но все же успешно.
– То, что я пью, – это мой протест, – заверяет меня Степаныч.
Я охотно киваю головой, хотя прекрасно знаю, что это не протест. Это самое что ни на есть желание.
Мне вспоминаются другие его слова:
– Человек будет свободным, лишь когда откажет государству в праве командовать собой и подчинять себя законам, под которыми не подписывался. Понимаешь – не подписывался!